не осталось ничего иного, кроме как попытаться защитить остальных детей ценой собственной жертвы. Потому что заказать убийство другого человека, сколь бы мерзок он ни был, означает пожертвовать собственной душой, навсегда заклеймить свой лоб позорным каиновым знаком. Сможешь ли ты жить с этим так, как жила прежде? Нет, не сможешь. Да если бы и смогла – куда тебе идти теперь, с волчьим билетом в компьютерах школьной системы, с написанной рукой Маккалифа характеристикой, где красуются обвинения в расизме и пособничестве террористам?
Так или примерно так говорила неумолимая судья Голди, обращаясь к мисс Маутсон, скорчившейся на скамье подсудимых. И мисс Маутсон, не возразив ни единым словом, сама попросила для себя смертный приговор. С одной лишь просьбой: позволить ей дожить до исполнения заказа. Позволить умереть, точно зная, что ее жертва принята, что она своими слабыми руками положила-таки свой малый камешек на пути катящегося в пропасть земного шара – чтобы хоть на мгновение, хоть на чуть-чуть задержать его безумный самоубийственный бег…
Мики ждал меня в мотеле.
– Почему так долго, Бетти? Что-то пошло не так?
Я бухнулась в кресло.
– Нет, милый, все в порядке. Учительница не врет, заказ справедлив. Даже справедлив в квадрате. Жалко ее.
– Ты помнишь правила, – сказал он. – Надо выслушать и другую сторону.
– Нет проблем, выслушаем. Что у тебя?
– Нужна твоя помощь. Не слишком устала?
– Не слишком, – соврала я.
Не знаю, что утомило меня больше – обычная бессонница из-за смены часовых поясов или депрессивная беседа с Голди Маутсон. Так или иначе, мой шарик сдулся: веки закрывались сами собой, а ноги гудели, будто только что отшагали два десятка километров. Это угнетало еще и потому, что Мики выглядел бодрым, как начинающий диктор дневных новостей.
– Тогда поехали, – он великодушно протянул руку, чтобы поднять меня с кресла.
– Куда?
– Сюрприз.
В машине я задремала и открыла глаза, лишь когда Мики выключил мотор. Мы стояли между двумя мусорными баками в темноватом переулке, который упирался в хорошо освещенную улицу – судя по всему, Мэйн-стрит шелдонского даунтауна. Я зевнула, едва не вывихнув скулу.
– Похоже на Бней-Брак. Это и есть твой сюрприз? Там мы тоже парковались между баками. Только не говори, что рав Каменецки переехал в Шелдон…
Мики рассмеялся:
– Люблю твои шуточки. А сейчас собери в кулак то, что осталось от Бетти Шварц, и выходи. Говорю же: нужна твоя помощь.
– Почему именно сегодня, Мики? – простонала я. – Нельзя подождать денек?
– Нельзя, девочка. Там видеокамеры на входе и в коридорах. Утром я завалил их сервер, но завтра могут починить. Давай, давай, вылезай.
Я вытащила себя из машины и поплелась вслед за мужем. На углу с главной улицей вертелись подростки хулиганистого вида – толкачи травы, порошка и таблеток. Тут же подпирал кирпичную стену парень постарше – «смотрящий», начальник доходного перекрестка. Мики прошел сквозь рой мальчишек без заминки, как тяжелый авианосец. Зато мне пришлось отбиваться от предложений купить «немножечко счастья», что лишний раз свидетельствовало о моем плачевно несчастном виде.
Мы миновали лавку, где торговали спиртным официально, и еще две, где наверняка продавали из-под прилавка. На краю тротуара, пьяно жестикулируя, сидели несколько мужчин. Райончик, что и говорить, был так себе. Я мысленно попросила прощения у Бней-Брака за неуместное сравнение.
– Пришли, – сказал Мики. – Вон там, напротив, дом в четыре этажа. Ты как, до четырех досчитать сможешь?
– Сам дурак, – обиделась я. – Ну, устала чуть-чуть. Джетлаг, с кем не бывает. Что надо сделать?
Он кивнул и скороговоркой объяснил, что от меня требуется. Мы пересекли улицу, вошли в подъезд и поднялись на второй этаж. Коридор был длинным и замусоренным. Я позвонила в нужную дверь, встав перед ней так, чтоб меня видели в глазок. Никто не ответил.
– Звони снова, – шепнул Мики.
На этот раз изнутри послышалось что-то вроде стона, затем – шарканье шагов и, наконец, хриплый женский голос:
– Кто?
– Социальная служба, – устало ответила я. – Вам положена добавка. Талоны на питание и на одежду.
Лязгнула цепочка, за нею – замок, и дверь отворилась. На пороге, держась за косяк, стояла – вернее, покачивалась – пожилая негритянка. Даже беглого взгляда на нее хватало, чтобы разглядеть безнадежную алкоголичку.
– Н-ну, давай свои талоны…
Она икнула и вытянула вперед жирную руку, привычную к тому, чтобы брать. Брать талоны, брать пособия, брать пожертвования, брать бесплатное питание, брать бутылки с дешевым бурбоном, брать – наряду с другими черными братьями – хорошие вещи с витрин разграбляемых магазинов… Брать, брать, брать… Но на этот раз брать не пришлось: в дело вступил Мики. Быстро шагнув вперед, он приобнял женщину одной рукой, другой прижал к ее лицу тряпку и, не давая обмякшему телу упасть, протащил несколько метров до дивана. Я тоже вошла и закрыла за собой дверь.
В небольшой комнате не подметали, по-видимому, с момента вселения. На полу валялись обрывки бумаги и картона, смятые пивные жестянки, пустые бутылки из-под виски, грязные тряпки, черствые хлебные корки, одноразовые шприцы, одноразовые стаканчики, грязные тарелки и еще черт знает что – натуральная помойка в ее концентрированном выражении. Все это воняло – хоть нос затыкай – примерно тем же запашком, какой был в кабине пикапа ныне покойного бедуина Али Зубейдата, заслуженного работника свалки. От дивана несло мочой: не иначе, хозяйка, надравшись, делала тут под себя.
– Мом! Моо-ом! Кто это приходил? – послышалось из смежной комнаты, и оттуда вышел хорошо знакомый мне по фотографиям Джордж Флойд-младший собственной персоной. – Мом! Кто это?
Сон и усталость слетели с меня, как два воробья с забора. Вот так сюрприз! Дома сукин сын расхаживал без юбки, зато в трусах.
– Маме плохо, Джуниор, – не оборачиваясь, проговорил Мики. – Иди сюда, помоги.
Пятнадцать секунд спустя мама и сын уже сидели ряд-ком на семейном диване – одинаково равнодушные к происходящему. Сквозь вонь комнаты пробивался запах хлороформа – в таком антураже он казался невыразимо приятным.
– Ах, Мики, Мики, – с упреком сказала я. – Почему не предупредил? У меня даже нет с собой острого кривого ножика.
– Потому и не предупредил, – ворчливо отвечал муж, подбирая с пола одноразовый шприц. – Знаю я твои далеко идущие фантазии. Только нам сейчас шум ни к чему. Эти двое умрут вполне естественной для себя смертью, то есть от передоза. Открой форточку, пусть хлороформ выйдет…
Мы вышли на улицу вслед за хлороформом – правда, через дверь, а не через окно. Вышли, предварительно убедившись в остановке сердец – как выяснилось, они имелись у обоих отбросов с человеческой свалки, хотя любой сторонний наблюдатель имел все основания в этом усомниться. Не знаю, откуда взялось выражение «лошадиная доза» – ведь умирают от нее вовсе не лошади, и хорошо, что так. Жаль, конечно, что моя мечта об усекновении орудия насилия так и осталась игрой воображения, но против Мики не попрешь. Да и зачем переть? Воображение хорошо, когда надо срочно отыскать нестандартное решение, но в остальном… Если нам и сопутствовал более-менее постоянный успех, то лишь благодаря здравому смыслу моего мужа и установленной им жесткой системе правил.
Одним из таких правил была настоятельная необходимость выслушать обе стороны – даже когда ситуация выглядит предельно ясной. Поэтому на следующее утро я заставила себя набрать номер директора шелдонской школы мистера Глена Маккалифа. Арабский акцент всегда давался мне легче любого другого.
– Алло-алло! Говорит Айша-Дура ас-Сабах!
– Да… Чем могу быть полезен?
Голос мистера Маккалифа казался не в меру напряженным, как будто он опасался, что на стену его кабинета вот-вот обрушится «боинг», только что угнанный мною из ближайшего аэропорта. Даже вопрос его прозвучал как «Почему именно я? Пентагон был бы намного полезней…». Подавив желание напомнить, что Пентагон уже оприходован, я сразу перешла к делу.
– Привет глубокоуважаемому мистеру Маккалифу из угнетенно-оккупированного Фаластына! Наша делегация прибыла в вашу страну для ознакомления с ценнейшим опытом внедрения «Критической теории рас» в систему школьного образования. К величайшему сожалению, у нас в Фаластыне…
– Простите, – прервал меня он. – Вы сказали Фаллос-тын?..
– Нет-нет, не так! – поспешно воскликнула я. – Не два отдельных слова, а одно, слитное. У вас это произносится «Палестайн», но тысячелетнее самоназвание нашей древнейшей нации звучит именно так, как вы только что услышали. Впрочем, суть не в этом.
