гнуса, их расстреливали у наскоро вырытых рвов, их бросали в каменные мешки казематов и каторжных тюрем... Но и в наручниках они были страшны для вооруженных до зубов врагов. Их хотели подкупить, их пытались запугать, но это они проникли во все неприятельские армии и, разоружая эти армии, думали, что партия будет недовольна их работой, потому что нужно было сделать еще больше; заставить ружья эти бить в другую сторону... И один из этих людей, прошедший и подполье, и фронт, и каторгу после фронта, сейчас мирно сидит в его «форде». И все это не только написано в интересных книгах, а действительно было так и посейчас есть, и вот сегодня один из них раскатывает по лесным дорогам .Карелии...
Не знаю, такие ли точно мысли теснились в Лешиной голове. Может быть, он задумался о том, как будет сам служить в Красной Армии? Ведь этой осенью призывают его год рождения.
Как неудержимо идет вперед наше время, как каждый день наполняет оно нас новыми делами и заботами, и только по праздникам да в дни юбилеев мы на минутку останавливаемся, чтобы перевести дыхание, вспомнить битвы, где вместе рубились, вспомнить с тоской и сожалением тех товарищей, которые не дожили до славы наших великих дней и великих побед. (И о нас так вспомнят... через сколько лет?) Но мы будем жить и драться за торжество нашего дела всем разумом, всей силой, всей кровью, всем нетерпением нашим...
Мне говорил старый красный партизан:
«Одного я боюсь — что снова загремят по линии выстрелы, когда я стану уже совсем старым. И глаза у меня плохо будут разбирать мишени».
И мне сказал мой сын:
«Я боюсь, что фронты откроются очень скоро и мне скажут: тебе еще рано в красноармейцы — учись...»
Я принимаю ваши боязни на себя... И говорю старику партизану:
«Будь спокоен. Если ты уже не сможешь метко целиться, я буду в кадрах, а сын добровольцем...»
И я говорю сыну:
«Учись спокойно. Если тебя еще не возьмут в армию, я буду в кадрах, а красные партизаны-старики пойдут добровольцами... Потому что мы отвоевали себе прекрасную родину... И никому не отдадим...»
НЕУДАВШИЕСЯ КРЕСТИНЫ
Но вдруг сидевший между мной и Лешей карапуз забеспокоился, стал подпрыгивать на сиденье и закричал;
— Тятя! Тятя! А тятя!
Навстречу машине шел крепкий рослый человек со светлой бородой.
— Тятя!
Леша плавно остановил «форд» в нескольких шагах от прохожего. Тот посторонился, думая, что помешал шоферу в каких-то маневрах, но долго раздумывать ему не дал его сын. Он выскочил из машины и сейчас же повис на шее отца.
Отец был рад этой неожиданной встрече, но вместе с тем немало и ошарашен.
— Так на машинах ездить стали? С кем же это ты?
Старуха забилась в самый угол, натянув косынку чуть ли не на глаза.
— Да с Олей и с бабушкой Дарьей.
— А, с бабушкой Дарьей,— произнес отец тоном, по которому чувствовалось, что от подобного разъяснения дело для него яснее не стало.— Куда ж ты, Дарья, моих детей повезла?
— Да Анастасия отпустила со мной прокатиться.
— Откуда идешь? — спросил Ильбаев недоумевающего отца.
Видишь ли, мы все планы валки, вывозки, сплава выполнили, ну, меня как сильного ударника и послали в дом отдыха на две недели. Из дома отдыха иду. Сам-то я из Наволокского колхоза...
— А-а, Наволокского! А ты знаешь, что, по случаю подъема воды и затопления места вашего колхоза, мы его переносим в другое место? Рядом с Ялгубой...
— Как же не знать об этом! Нам от этого прямая польза... Новые дома строят. Скотные общие дворы... Ясли... Налоги на столько лет снимают... Но мы, лесорубы, все-таки обижаемся: три раза в месяц кино в нашем поселке — это мало, это никуда не годно, и в домах отдыха нам мало места дают...
— Погоди,— перебил его Ильбаев,— а ты до революции был на заготовках?
— А то нет? Ну, бывал... Ну, в землянках курных жили, ну, коек, постелей не имели, ну, вшей кормили, ну, газет не читали. Так против этого и революцию сделали. Теперь в тысячу раз лучше, спора нет... Только нам еще мало... по совести говоря... Мы за ударную жизнь... Вот, говорят, скоро выстроят у нас в Карелии дом отдыха лесоруба и дом отдыха колхозника... Ну, тогда другой разговор... Только я думаю —и тогда мало будет... Чего-нибудь снова не будет нам хватать... Потому в гору лезем!
— Я как раз место вашему колхозу высмотрел у самой горы, — улыбнулся Ильбаев.
Лесоруб, идущий из дома отдыха, развязал кисет, стал сворачивать собачью ножку.
— А ты, тетка Дарья, с ребятами скоро обратно?
— Да скоро, скоро, родимый! — обрадовалась старуха и шепнула Леше: — Да поезжай же...
Но тот бросил руль.
— Нет, шалишь, бабка, я тебе не покрышка. Она, товарищ, ездит церковь отыскивает, чтобы твоих детей без твоего согласия окрестить!..
Тут мы увидели, что отец рассердился не на шутку. Он, не завязав кисета, сунул его в карман.
— А ну, вылезай с ребятами! — приказал он старухе.
— Не вылезу, — решительно сказала старуха.
— Товарищ шофер, помоги мне достать эту чертовку!
Но Леша тоже был парень не промах.
— Детей бери, — строго сказал он, — а старушка с нами поедет.
С тем мы и оставили расстроенному отцу его детей.
Ребята махали нам ручонками, пока совсем не скрылись с глаз.
— Да во всей Карелии только две интересных церкви: в Видлице и в деревне Кижи, — внушительно сказал Леша.
И в самом деле, двадцативосьмиглавую церковь в Кижах все знают как замечательный памятник старой деревянной архитектуры, но мало кто знает, что деревня Кижи была одним из центров восстания Олонецкой губернии в XVIII век. Восстание питалось теми же корнями, что и пугачевское.
Отъехав с километр, Леша снова остановил машину и сказал старухе:
— А ну, слезай!
Она покорно сошла и сказала ему:
— Спасибо.
— А понимает, за что благодарит, — усмехнулся Леша. — За то, что тогда с детьми не ссадил. Мужик бы ее пришиб, честное слово.
И тут мы рассмеялись как будто по команде, все разом: Вильби, Леша, Ильбаев и я.
На этот раз общее молчание длилось недолго. Опять заговорил Вильби:
— Я смотрю на эту страну, которая была нищей, жила в землянках, ела кору и
