кому какое дело до мнения самого писателя? Его давно втиснули в рамки убогой схемы. И к этой схеме поколение за поколением приучают читателей: всё только так и не иначе…
…хотя каждый профессиональный автор мечтает, чтобы читатели сами добирались до смыслов, скрытых в тексте. Чтобы считывали послание, адресованное лично им, а не уродовали свои впечатления чужими методичками. Чтобы развивали мысль, заложенную писателем, проецировали её на собственный опыт и рождали собственные мысли.
В хорошей книге смыслов много. У Гоголя наверняка есть и тот, к которому привык сельский учитель, и тот, который неожиданно открылся механизатору, и другие смыслы, которые ещё предстоит открыть.
Главное, как бы ни было сформулировано послание и какие бы смыслы оно в себе ни содержало, — эти смыслы должны быть. Без них нет смысла в самом писательстве.
Всегда ли читатели получают послание автора?
Почти всегда.
Правда, чем больше в этом послании смыслов и чем глубже они лежат, тем сложнее до них докопаться, и не у каждого есть подходящая лопата. Но всё же многие читают в поисках смысла, хотя послание вложено далеко не в каждую книгу.
Чтение бессмысленного текста напоминает популярное интернет-развлечение — пародии на фотоснимки знаменитостей. Блогеры из армии диванных остряков копируют позы звёзд, наносят похожий макияж, натягивают пародийные костюмы… Чем уродливее остряк и чем отвратительнее копия, тем лучше. Наградой блогеру становится шквал просмотров с общим комментарием: «Ржака!»
Уровень комментаторов соответствует уровню творчества, и восторги от такой популярности — «ошибка выжившего» № 35. «Чему смеётесь? Над собою смеётесь!» — говорил персонаж гоголевской комедии «Ревизор»…
…а директор Пушкинского музея Ирина Антонова называла подобное творчество «упражнениями вокруг пустоты: чего бы такого сделать, чтобы удивились?».
Даже хорошая копия формы без содержания — ничто. Об уродливой копии тем более сказать нечего.
Не надо писать, упражняясь вокруг пустоты. Достоевский предупреждал: «Идеи пошлые, скорые — понимаются необыкновенно быстро, и непременно толпой, непременно всей улицей; мало того, считаются величайшими и гениальнейшими, но — лишь в день своего появления». Вряд ли тот, кто начинает путь в литературу, мечтает о славе однодневного пошляка.
Другое дело, если автор вложил в свой текст послание со смыслом. «До чего же точно Стругацкие предсказывали будущее!» — восторгаются читатели, уверенные, что сумели расшифровать послания знаменитых фантастов…
…но Борис Стругацкий отказывался от славы ясновидящего за себя и за брата. «Мы никогда не пытались предсказывать. Просто рисовали картинки, которые казались нам одновременно и любопытными, и правдоподобными». В интервью 2010 года, рассуждая о проблемах жанра, писатель говорил:
⊲ Я думаю, что нынешний «обморок» научной фантастики — это прежде всего результат общего разочарования, поразившего науку в конце ХХ века. Со времён Жюля Верна наука обещала замечательные чудеса, но уже к середине ХХ века стало ясно, что чудеса эти главным образом малоприятные. Связаны они главным образом с совершенствованием способов уничтожения людей и разрушения городов. Да и полезные вроде бы чудеса сами по себе не радовали. Ильф об этом написал грустно, но точно: «Вот все говорили: радио, радио… И вот — радио есть, а счастья нет».
Смысл посланий Стругацких состоял не в предсказаниях. Братья рисовали правдоподобные картинки будущего — для того, чтобы читатель мог выбрать: какая жизнь сделает его счастливым, а какая — несчастным. В соответствии с этим выбором каждый сам решает, за что и против чего ему бороться.
Лауреат литературной Нобелевской премии Синклер Льюис избрал способ отправки послания, промежуточный между способами Плутарха и Гоголя. Он озаглавил свой роман в лоб: «У нас это невозможно», а написал антиутопию — иносказательное обращение к читателям: сделайте так, чтобы этого никогда не случилось.
⊲ Впервые в мировой истории великая нация должна всё больше и больше вооружаться не для завоеваний, не из чувства зависти и недоброжелательства, не для войны, а для мира! Дай бог, чтобы оружие нам никогда не понадобилось, но если другие народы не отнесутся с должным вниманием к нашим предостережениям, то, как в известном мифе о посеянных в землю зубах дракона, на каждом квадратном футе земли Соединённых Штатов, которую с таким трудом возделывали и защищали наши предки-пионеры, вырастет вооружённый до зубов бесстрашный воин; так уподобимся же нашим перепоясанным мечами предкам, не то мы погибнем!
Такая знакомая риторика тоже оказалась промежуточной между двумя литературными вехами: книга вышла из печати через пятнадцать лет после публикации романа «Мы» Евгения Замятина — и за тринадцать лет до появления романа «1984» Джорджа Оруэлла. Но Льюис, в отличие от этих авторов и от Стругацких, избрал временем действия не чьё-то будущее, а своё настоящее.
1935 год. Политики Европы не прочь пересмотреть результаты Первой мировой войны. Фашисты у власти в Италии сближаются с испанской диктатурой и нацистами у власти в Германии. Россия идёт по пути, который описал Замятин: в тоталитарном государстве набирает обороты машина репрессий. Немцы и поляки готовятся растерзать приграничные области Чехословакии. Япония оккупирует Маньчжурию и готовит захват Китая. Штаты задыхаются под гнётом Великой Депрессии…
В такой обстановке американец Льюис пишет роман о своей стране. Но вопреки названию «У нас это невозможно» показывает, что фашистская диктатура возможна и в США, и где угодно. Иммунитета от коричневой чумы нет ни у кого.
По сюжету американцы выбирают президентом политика-популиста. Примитивное большинство электората увлечено его трескучими лозунгами с нацистским душком. Церковь энергично поддерживает нового лидера. Умное меньшинство поначалу не сопротивляется наступающей диктатуре, рассудив, что можно жить и при таком режиме….
…а вскоре Штаты уже не узнать. Страну контролируют специальные военные подразделения. Конституция изменяется в угоду президенту. Церковь получает религиозную монополию и объявляет пацифизм преступлением. В тюрьмах пытают заключённых. Иноверцы поражены в правах. Неугодные средства массовой
