что именно Хуан де Сумаррага, неистовый сжигатель и мучитель индейцев, заронил оидору Кироге мысль, что индейские народы при условии разумного самоуправления могут превратить мясорубку Новой Испании в рай равноправия и эффективного производства. Я не преувеличиваю, называя Сумаррагу военным преступником, кровожадным монстром, аргентинским генералом времен диктатуры[115]: он так ожесточенно преследовал коренных американцев за ереси, что дурная слава докатилась до Карла I, и тому пришлось подписать декрет о том, что индейцы как новообращенные не могут быть еретиками и их нельзя судить судом инквизиции.
Если Карло Борромео представлял собой воплощение идеологии Контрреформации, то брат Хуан де Сумаррага на другом конце света являлся ее самым действенным инструментом. Обоих опрометчиво рукоположил в епископы папа Пий IV, последний сибарит Ренессанса, убивший один мир и основавший другой.
Будущий архиепископ Мексики был тощим и длинным бискайцем. Вот бы кто-нибудь озаботился типологией яростных контрреформаторов: все как один — сухощавые заурядные трудяги. В работе они проявляли необычайное рвение, которого вряд ли кто-то от них требовал, и принимали всерьез то, что было предложено или написано с единственной целью — покрасоваться. Также не исключено, что Сумаррага оказался единственным неподкупным уроженцем Пиренейского полуострова, с которым Карлу I, вечно окруженному хапугами, довелось разговаривать в жизни.
Когда Хулиан Гарсес, первый епископ Мексиканский, отправился на покой в возрасте семидесяти пяти лет — его назначили так рано, что он устроил центр епископства в Тласкале, поскольку Теночтитлан еще вонял мертвечиной, — император скоренько направил на это место Сумаррагу, нахлобучил на него митру и вытолкал в Америку, снабдив новой должностью «Защитника индейцев», — Сумаррага их и вправду защищал, если только они не выказывали подозрительной склонности к ересям.
Провинциал без опыта в политике, Сумаррага обладал тем не менее недюжинным чутьем: едва прибыв в Новую Испанию, он понял, что епископство нужно переносить в столицу мешиков — тогда было еще не ясно, какой город станет главным в новом вице-королевстве, — и перенес, покуда достраивали первую капеллу собора, в монастырь Святого Франциска, туда, где сейчас стоит небоскреб «Латиноамериканская башня».
Там он поселился в обычной келье и выстроил католическую церковь Мексики в структуру, которую она являет по сей день. Подписывая костлявой рукой один смертный приговор за другим, он додумался, что для скорейшего насаждения христианской веры богородицам и святым следует вычернить лица, а католические храмы строить прямо поверх мексиканских капищ.
Личность брата Хуана не исчерпывалась кровожадностью. Это он написал королю письмо, разоблачающее преступления первой Аудиенсии[116] против индейцев, а также придумал, как тайно переправить его в Испанию, залив воском и спрятав в бочке масла. Этим отважным и хитроумным поступком он сдержал обещание защищать индейцев — по крайней мере тех, кто, по его мнению, не заслуживал костра.
Зато он сжигал все попадавшиеся ему индейские кодексы под предлогом того, что это «дьявольщина». Его инквизиторский пыл ударил даже по традиционной медицине и травничеству: он умертвил всех знахарей, что смог поймать, и заткнул рот их ученикам — на нем лежит вина за то, что медицинские знания, копившиеся в центре Мексики тысячелетиями, оказались утрачены за одно поколение. С другой стороны, не отличаясь образованностью, он питал страсть к книгам. Перебравшись из монастыря в новенькую архиепископскую резиденцию, выстроенную из камней пирамиды Уицилопочтли, он раскошелился, чтобы обставить книгами, заказанными из Испании, весь свой нехитрый кабинет и всю келью, и так основал первую библиотеку в Америке. Он задумал и воплотил в жизнь Понтификальный университет Мексики, первый на континенте, а также купил и установил у себя в резиденции первый в Америке печатный станок.
Все это произошло, когда он уже выиграл свои сражения, а судья Васко де Кирога нежданно-негаданно стал епископом Мичоаканским. А раньше, когда они познакомились (скорее всего, в монастыре Святого Франциска), это были просто два человека — один образованный, а второй — ценящий образование, — которые ломали голову над тем, как бы выполнить невыполнимое королевское поручение: сотворить из мексиканского хаоса нечто работающее и похожее на Европу. Тогда-то Сумаррага и снабдил Кирогу книжицей Томаса Мора — нам это известно, потому что экземпляр «Утопии» с пометками их обоих до сих пор хранится в отделе старых и редких книг библиотеки Техасского университета в Остине.
Linguae Latinae exercitatio[117]
— В Париже играют так же, как здесь?
— С некоторыми отличиями: там мастер игры выдает туфли и шапки.
— Каковы они?
— Туфли войлочные.
— Здесь такие не подойдут.
— Надобно знать, что здесь играют на каменистой улице, а во Франции и Фландрии — на ровном и гладком полу из плитки.
— Но какими же мячами там играют?
— Полых, как здесь, почти нет. Они меньше, чем ваши, и гораздо тверже, из белой кожи. Набивка обычно из собачьей шерсти, а не из волос казненного. Поэтому их редко берут в ладонь.
— А как же их касаются? Кулаком, как полых?
— Отнюдь нет. По ним бьют ракеткой.
— Веревочной?
— Из толстых струн, вроде шестых струн виуэлы. Кроме того, протягивают веревку. Если мяч попадает под нее, это считается ошибкой.
Хуан Луис Вивес, 1539
Перевод Кристобаля Корет-и-Периса
15:0.
Сет третий, гейм третий
Пьяные и дети мочатся с одинаковой неподражаемой неотложностью: если им приспичило, значит, дело серьезное и проволочек не терпит. Выходит у них изобильно, широко и шумно; сплошная пена и счастье.
Поэту в затылок ударило всем знакомое наслаждение, испытываемое при избавлении от лишней жидкости. Голова кружилась, но он ее все же наклонил, потому что последний проблеск сознания диктовал не забрызгать сапог. Потом вскинул лицо и взревел от удовольствия, как лев. Струя выровнялась, и он заметил черную фигуру capo, поливавшего почтенную мостовую виа делль’Орсо.
Мочился он, по собственным ощущениям, много часов. Потом застегнул панталоны и стал ждать приятеля. И тут понял, что холодный воздух ему не на пользу. Глубоко вдохнул, пошире расставил ноги, утвердился на земле. Попытался незаметно ухватиться за выступ стены, чтобы город перед глазами перестал вращаться.
Capo тоже закончил и привалился к стене рядом. Поэту он виделся как бы издалека; оплывший мозг искажал очертания силуэта. Ему казалось, что новый друг трезвехонек, хотя пили они на равных. И что он без умолку болтает. Он, однако, не понимал ни единого слова.
Он сделал усилие, вслушался, попытался притвориться, что не утратил ясность ума, вроде бы уловил знакомые слова: ночь, река. Попробовал отлепиться от стены, не смог, потерял равновесие и повис на плече у приятеля.
