совсем иначе — слова посыпались из нее как песок, способный засосать слушателя с головой. Таню уже звали домашние дела, но Томка не умолкала, Таня шла стирать — Томка неотвязно брела за ней в ванную, все рассказывая, рассказывая свое, Таня ложилась спать, Томка с раскладушки продолжала возбужденным шепотом свою повесть, Таня собирала Мишку в школу, Томка находила и в этот момент повод заговорить о том, что случилось с ней. Рассказывала она так легко и охотно, не переставая удивляться самой себе, что и не верилось, будто она по-настоящему страдает. Между тем страдала она ужасно.
Таня тихо про себя дивилась Томкиным приключениям — в ее жизни и в жизни ее самых отважных подруг ничего подобного не случалось, а главное, она не представляла, что можно вот так, перед незнакомым, в сущности, человеком развязывать тесемочки, открывать душу, выбалтывая свою беду. Голова у Тани пошла кругом. На четвертый день ей уже стало казаться, что в квартире поселилось великое множество народу, что за стеной ходит, прихлебывая чай из носика чайника, Паша, плюхается на диван с Пастернаком в руках, с бельевой веревки свисают рубаи Хайяма, которые то и дело начитывала Томка, лишь бы не молчать, что Идалия Полетика в своей спальне диктует через плечо Геккерена анонимку, под окном на катере проплыла Лариса Рейснер, и белогвардейские пули свистели над ее головой, какие-то латинские изречения, как шаровые молнии, то и дело залетали на кухню...
Перед самым приездом Саши Томка замолчала и занялась уборкой квартиры. Она чистила, мыла, скоблила и даже немного ремонтировала это запущенное, затоптанное гостями жилье, она все время искала дела своим рукам, смущая этим Таню. Вместе с Мишкой она сдала гору бутылок из-под боржоми, которые месяцами загромождали балкон.
На пятый день вернулся Саша, оживленный, довольный, нагруженный сумками с домашней провизией, которой его, как он ни отбивался, снабдили дома старики, соскучившиеся по сыну. Как только Сашин взгляд споткнулся о Томку, про которую он как будто забыл, ей показалось, он смутился, и с первой же минуты отгородился от нее шуткой: «Царевна Несмеяна, здравствуй!» Еще не раздевшись, он тут же, в прихожей, принялся пикироваться с Мишкой. «Здорово, батя. Медведя привез?» — «Привез я, Миша, привет от него». — «Что ж так не густо?» — «Да так, сынок, пошел в лес, слышу — ветка хрустнула, вскинул ружьецо, а косолапый мне прямо в лоб: «У тебя, Саныч, лицензия на отстрел меня имеется? Нет? Ну и чеши отседова». — «И ты почесал, батя?» — «Нет, сынок. Я ему говорю: «Я тебя, Потапов, и без лицензии хлопну, у меня в этом лесу блат. Так что гони на бочку отступного, бочонок меда». — «И где же тот бочонок?» — «Потапов говорит: «А у вас не склеится, Александр Петрович, от меда-то? Сбавь, дорогой, обороты. Три литра дам, а бочонка не можно, пчела нынче прижимистая пошла». Сговорились на пяти. Вот, держи бидон, неси его на кухню». Томка стояла, слушала и насильственно улыбалась. Таня посмотрела на нее, повернулась к мужу и открыла рот, чтобы что-то сказать. Но Саша торопливо заключил:
— Сафонов не звонил? Точно? Ах, черт... Телефон не отключали? Ладно, не бурчи, знаем, как ты, сынок, от своих подруг оборону держишь... Ну вот что, барышни, вы тут своими делами занимайтесь, а я своими, мне надо срочно ехать в редакцию...
— Может, разденешься все-таки? — сказал Миша.
— Может, — согласился Саша, стаскивая с себя меховую куртку.
— Может, заодно и поешь? — спросила Таня.
— Может статься, — подтвердил Саша.
— Так, может...
— Стоп! Больше на сегодня Саныч ничего не может. Санычу надо Сафонова достать, а потом ему надо пахать как папе Карло, делать материал...
Не так Томка представляла теперешнюю их встречу.
Вернувшись из редакции поздно вечером, Саша заперся в своей комнате и занялся статьей: трещал на пишущей машинке, прослушивал магнитофонные записи, сделанные им в командировке. Какие-то неспокойные простуженные голоса, перебивая друг друга, кричали в его комнате: «План! Завышенные расценки!.. Да за это надо под суд отдавать!»
Томка ушивала Мише джинсы, перешивала для него куртку из Сашиного плаща, который Таня собралась было выкинуть. Перекусывая нитку, она вдруг застывала, уставившись взглядом в стену, и словно спохватывалась — чего это я тут шью, ведь это же чужой дом и вокруг все чужие люди... Что ж делать, головой, что ли, биться о стену? Пока Саша был в своей командировке, ее не покидала надежда, что, как только он приедет, с ней все сразу уладится. Таня подогревала в ней это чувство. Но Саша, вернувшись, казалось, стал ее избегать. Она-то думала, что, как только он войдет и поставит в прихожей чемоданчик, сразу усядется за телефон и примется устраивать ее дела. Саша действительно, как только приехал из редакции, сел на телефон — он припал к нему, как жаждущий к ручью, но все его разговоры не имели к Томке отношения. Его прохладно-насмешливый взгляд и реплики больно задели ее, ожидавшую бурное сочувствие и немедленное участие в ее судьбе. Видно, все ж таки правильно Паша говорил ей: «В этом железном мире надо быть железным, чтобы выжить» — так говорил плюшевый Паша гуттаперчевой Томке. Прошел день, прошло два, и Томке стало казаться, что Саша обходит ее стороной, отделываясь шутками, ждет не дождется, когда же у нее иссякнет терпение и она соберется и уйдет. Томка была уже близка к этому.
Ночью она потихоньку оделась и выскользнула из дома. Сердце, как компас, повело ее на северо-восток. Томка, словно автомат, зашагала через дворы, пустыри, овраги, через спящий город напролом к тому дому, в котором, уютно свернувшись, спал Паша сладким сном человека, не обремененного никакими заботами. Ведь, если говорить честно, а только так всегда и во всех случаях жизни и следует говорить, Томка простила бы его, еще как бы простила, но Паша в ее прощении явно не нуждался. Томка добралась до знакомой улицы, обошла вокруг дома, в котором еще недавно проживала, посмотрела на темные окна спальни... В самом деле, подумала она, сидя под грибком у детской песочницы, что она может ему дать, куда привести, где усадить, чтобы было удобно, где уложить, чтобы было мягко, где сытно покормить? Такого места у нее не было на земле... Было одно, да туда Пашу ни калачом, ни родным ребенком не заманишь. Томка повернула назад и к рассвету нашла Сашин дом, поднялась на третий этаж и села
