бессильной яростью. «Господи! — в сердцах восклицал Александр, — Как меня сюда занесло? Какая охота к перемене мест?..»
Весьма мучительное свойство, ибо временами Саша, особенно когда ему в чем-то не везло, страдал по-настоящему. То счастливое молодое чувство, с которым он когда-то явился в Москву держать экзамены в университет, развеялось не сразу. Голова у него кружилась от радости, когда он, сидя на лекциях в огромной аудитории или в общежитской комнате, вдруг осознавал: а ведь я добился! Я учусь в лучшем городе земли! И все сам, своими руками, своей головой, своими способностями! Да я горы сверну! Я им всем покажу! Кому всем? Им всем, которые не мы, не свои. Так стоит ли ради них стараться? Именно ради них, чужих, выходит, и стоило, своим этого не надо. Суетное, мелкое чувство, но тогда оно таким не казалось, тогда казалось: завоевание столицы — дело чести.
Александр заканчивал университет. Когда стало известно, что его берут на работу в ту газету, где он проходил практику, товарищи предупредили его: «Смотри, Александр, там такие зубры работают, что ой-ей-ей». — «И-ех, — сказал Саша, — какие там зубры? Вот мой батя — это зубр, точно, после него мне никакое начальство не страшно».
За время своей работы в должности корреспондента Саше привелось иметь дело с разными людьми и бумагами — с простыми и коварными людьми и бумагами-айсбергами, он научился нырять в них с головой, запасшись как следует воздухом, научился вылавливать концы, уходящие в воду; он видел людей, искушенных во лжи, и бесхитростных, научился ставить вопросы и слышать ответы, он укротил свое перо, но тренировал зрение и слух, испытал много сомнений и разочарований, женился на прекрасной девушке, медсестре Тане, растил сына, получил квартиру в Мневниках, стал зубром, но улыбку свою сохранил в неприкосновенности, чего не удалось сделать с сердцем. Таня все чаще капала ему валерьянку.
Поезд уходил ночью. Саша сидел на скамье в зале ожидания и ревниво читал через плечо соседа, мужика в ватнике с ящичком для подледного лова и пешней в чехле, свою родную газету, которую он и без того знал чуть ли не наизусть — был контрольным выпускающим, или, как говорили у них в редакции, «свежей головой» этого номера. Он читал и думал: чего это она ревет, надо подойти и спросить...
Не будем преувеличивать Сашиных достоинств — в другое время он, погруженный в свои мысли, не обратил бы на плачущую женщину внимания, — времени до отхода поезда оставалось немного, а для утешения пассажиров есть милиция, которая обязана искать украденные чемоданы и отбившихся от родителей ребятишек. Окажись на его месте Таня, она бы уж мимо не прошла, обязательно бы вмешалась, такой она человек... В дверь Таниной квартиры можно было постучать в любой час дня и ночи. То ее звали к кому-то колоть инсулин, то советовались насчет лекарства, просили что-то достать. Что ни день — перед Таней разворачивался бесконечный свиток жалоб на здоровье, на нервы, на погоду. Как относилась ко всему этому Таня? Таня относилась стойко. Выслушивала своих соседей она довольно флегматично, не гримасничала, как иные равнодушные люди, изображая повышенный интерес и сострадание, но когда ее звали — шла.
...Итак, настроение у Саши было подходящее в ту минуту, ибо он всеми фибрами души чуял приближающийся к нему с каждой минутой дом родной. Саша постучал костяшками пальцев по скамейке, где сидела плачущая девушка. Она отняла от лица руки и посмотрела на него заплывшими от слез глазами.
— Ну что с тобой стряслось? Вытри нос, девчонка!
Томка порылась в сумочке, но платка не нашла, и была вынуждена принять из рук Саши его платок.
— Почему ревем? — приступил к допросу Саша.
Томка молча отвернулась.
— С женихом, что ли, поссорилась? — дружелюбно продолжал Саша. — Или чемодан из-под лавки увели?
«А поди ты...» — подумала Томка и открыла рот...
Через полчаса рассказ подошел к концу. Саша уже посматривал на часы и навострял уши, предостерегающе подняв палец, когда диктор начинал что-то объявлять.
— Деньги у тебя есть? — спросил он. — Так и думал. Больше трояка не дам, самому нужны. Пойдем, посажу тебя в такси. Все это по части моей жены, она тебе поможет. Давай свою машинку живей, у меня времени в обрез. Приеду, разберусь с тобой, может, что-то придумаем!
...Но все проходит, слава богу, все проходит, все лишнее, тягостное уносит волной, заметает снежком. Сердце, упав в ледяную яму, не может, не умеет вечно биться в холоде и темноте, живое и горячее, оно мало-помалу, миллиметр за миллиметром растапливает вокруг себя снега и, как раненый зверек, начинает пробиваться к теплу, к свету, на волю.
Когда Томка, робея, с запиской в заранее протянутой руке — записку она даже не удосужилась прочитать — позвонила в дверь указанной квартиры, ей открыл молодой парень, по виду старшеклассник, очень похожий на Сашу. Перекатывая за щекой жвачку, он мельком глянул на записку, крикнул: «Мам, тебя» — и втащил Томкины вещи в прихожую.
Из кухни, щурясь, вышла худенькая женщина в брюках и блузе и без улыбки на лице (впрочем, Томка на нее не рассчитывала) спросила:
— Вы ко мне?
— Здравствуйте. Меня прислал ваш муж.
— Зачем? — спокойно спросила Таня.
Томка растерялась. Она почему-то не ожидала этого вопроса.
— Я... не знаю. То есть... вот записка, посмотрите, что он вам пишет.
Таня окинула Томку внимательным взглядом, развернула листок бумаги и прочитала вслух:
— «Проходя по Крымскому мосту, я заметил у перил девушку, которая странным взглядом смотрела на воду, и успел ухватить ее за край платья... Я сказал ей, что в городе живет одна добрая душа, которая приютит ее до моего возвращения».
Из двери комнаты высунулся тот же паренек. Он уже не жевал свою жвачку, а с открытым ртом смотрел на Томку.
Таня аккуратно сложила записку и сказала:
— Добрая душа, это, судя по всему, я? А с моста хотели прыгать вы? Зачем же? Не стесняйтесь, проходите. Миша, пожалуйста, поставь чайник...
Таня, Сашина жена, оказалась очень располагающим к себе человеком, но не только этим можно объяснить то, что Томку прорвало, как, бывало, прорывало ее Пашу. Ей не надо было ничего выдумывать — жизнь ее и без того была достаточно фантастична, во всяком случае с точки зрения Тани, взявшей на себя труд выслушать Томку.
Страдание, которое других людей делает молчаливыми, в Тамаре сказалось
