лету 1963 года. Дик в это время жил в маленькой хижине и, по большей части подкрепляя себя амфетаминами, как одержимый, целыми днями, не отрываясь, писал сразу несколько рассказов. Зимой в хижине было так холодно, что он с трудом тюкал пальцами по клавиатуре пишущей машинки. Но теперь пришло лето, особенно плодотворное время. Однажды, ранним утром, по дороге в свою хижину, проходя мимо давно знакомого луга, на котором паслись коровы и овцы, он обнаружил на небе нечто поразительное и пугающее: «Я поднял глаза к небу и увидел чье-то лицо. Может быть, оно только пригрезилось мне, но все-таки я его различил, и принадлежало оно не человеку. Это был гигантский лик абсолютного зла. Теперь я понимаю (и полагаю, смутно догадывался в ту пору), почему он мне явился: виной тому — месяцы, проведенные в уединении, в совершенном одиночестве, без всякого общения с людьми… Впрочем, присутствие этого лика на небе нельзя было отрицать. Он имел огромные размеры, он заполнял собою четверть неба. В прорезях его глаз зияла пустота, он был словно отлит из металла и невыразимо жесток, а хуже всего было то, что это был лик бога». Этот металлический лик, которому в романе предстояло воплотиться в черты ужасного персонажа Палмера Элдрича, не рассеивался на небесах примерно месяц, являясь неизменно на одном и том же месте. Дик видел его каждый день. После окончания работы он больше не смог перечитать рукопись собственного романа, так как присутствие Палмера Элдрича слишком его угнетало. Целый месяц он неотрывно взирал на этот неописуемый лик, и, как можно предположить, абсолютное зло в человеческом обличье в свою очередь видело его и наблюдало за ним; ему этого хватило: корректуру романа пусть читает вместо него кто-то другой. Сам Дик никогда более к нему не прикасался.
Как известно, в городе из-за ночного освещения и загрязнения воздуха полноценное ночное небо — со множеством высыпавших звезд — можно увидеть очень редко, поэтому я не ощущал особой опасности, время от времени поднимая взгляд вверх и проверяя, точно ли «небесная фигура» Конради еще не покинула своих пределов. Мысленно я видел ее перед собой нечетко и расплывчато, и чтобы она передо мною предстала, мне приходилось прибегать к помощи собственной фантазии. Городское небо способно кое-как явить вам лишь несколько ее слагаемых.
Бернхард Конради умер в 1920 году от воспаления легких. Он был похоронен в Раон-сюр-Плен, однако до наших дней кладбище не сохранилось. Чем именно был он занят в последние месяцы жизни, нам неизвестно. До нас дошло только одно письмо, которое он написал руководству клиники Сен-Варез. В этом письме он просит перевести его в более подходящее заведение. Здесь-де слишком темно, к тому же от шершавого воздуха у него портится зрение. Кроме того, ему очень не хватает его одежды, санитары у него ее отобрали и преисполнились такой дерзости, что то и дело по вечерам подбрасывают ему в постель вырезанные из нее маленькие лоскутки. Ему приходится неустанно молиться, в противном случае он быстро остывает. Ему не дают приблизиться ни к каким фруктам, от этого можно прийти в отчаяние. Он уже давно живет в разлуке с Господом и святыми пророками. Даже в тот вечер, когда Господь попытался ниспослать ему, Конради, в утешение маленькие ножницы с тупыми лезвиями, дар сам по себе желанный и чрезвычайно трогательный, он сохранял непоколебимую стойкость. В целом он-де очень и очень опечален, а еще новый главный врач не понимает ничего из того, что ему говорят. В официальных документах значится, что до 1923 года должность ведущего психиатра клиники занимал доктор Гевайер. Какого «нового главного врача» имеет в виду Конради, неизвестно.
В 1920 году однажды утром художник Конради был найден мертвым у себя в комнате. Вот уже несколько дней он чувствовал себя плохо и жаловался на лихорадку, одышку и отсутствие аппетита. Я представляю себе, как санитары выносят его тело из клиники, из вестибюля прямо под яркий солнечный свет, и на память мне приходит «Аэробус двухтысячного года». Всё завершилось, посадка прошла идеально. Некие добросердечные люди в последующие дни собирают и сохраняют его картины, затем передают их на какой-то склад под Парижем, где спустя тридцать лет они привлекают внимание искусствоведа по фамилии Коле, который реконструирует историю их создания и устраивает несколько небольших выставок.
Помню, что некоторое время я вообще не вспоминал о созвездии Огромного Парня. Никто не может постоянно возвращаться к одним и тем же мистериям. Несколько раз я в виде опыта находил его на небе и мысленно дополнял, и этого мне было достаточно. Однако я — замечаю это задним числом — по крайней мере мысленно от него не удалялся, поскольку работал над своим новым романом, посвященным Ульмскому диспуту о кометах 1618 года.[56] К тому же меня стали все больше и больше привлекать любопытные вещи в моем собственном окружении, как будто на заднем плане моего сознания какая-то невидимая новая программа переработки зрительных образов пыталась охватить собою весь мир. Так, однажды мне предстал призрак кошки, взбирающейся вверх по стене.
Хотя торопливо сделанный тогда снимок совершенно не в силах передать непосредственность этого призрачного явления, меня до сих пор поражает выразительность маленькой, обращенной к созерцателю кошачьей пасти и одновременно отвращенных от созерцателя ушей на затылке, словно эту кошку запечатлел в движении художник-кубист. Вероятно, именно в этом месте находилась точка пересечения некоей густо населенной кошачьими субстанциями вселенной с нашей собственной. Размышляя об этой призрачной кошке, я обратился к изучению старинных альтернативных созвездий и тем самым вновь вернулся к кругу тем, связанных с Конради, ведь за несколько дней до того, как заметил настенную кошку, я прочитал мерцающий и перемигивающийся всеми своими буквами роман Арно Шмидта «Море Кризисов — также Захолустье». В нем утративший все надежды, пребывающий в непрерывном круговороте отчаяния рассказчик Карл, который бесконечно излагает забавные эпизоды из жизни известных личностей и исторические курьезы, говорит:
«Лаланд, французский астроном, поместил кошку на звезтное небо. Который кроме того был известен своим атеизмом’ =, неисменно выражаемым свободно во всякое время: великий человек. — в южном полушарии: под шеей Гидры!»
На эту непрошеную маленькую лекцию рассказчика вдохновил облик одной из обитательниц дома:
«(Послышавшийся легкий шажок —? — предвещал только старую бесхвостую домашнюю кошку, явившуюся из ночи. 1 Перетняя лапка подия… — ? — А потом кивнула. И дальше пошла; по-старушечьи склонив головку; без спешки)».
У Жерома Лаланда (1732–1807) действительно была
