кадров, способных к «новому мышлению». Сейчас, в феврале тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, он занимал должность второго секретаря райкома одного из центральных районов столицы. Успешной карьере способствовала женитьба. Будучи инструктором райкома и периодически заглядывая в Плехановский институт по долгу службы, Эдуард познакомился там со своей будущей женой — членом комитета комсомола. Девушка не была красивой или эффектной, однако, как сообщил по секрету один из старых знакомых, являлась единственной дочерью замминистра одного из оборонных министерств.
Понимая, что для будущей партийной карьеры такая жена совершенно необходима, Архангельский долго не раздумывал. Полгода старательных и серьезных ухаживаний — и вот уже банкетный зал гостиницы «Метрополь», двести человек гостей и надоедливое «горько!». Тесть намеревался купить молодым отдельную квартиру, но вскоре серьезно занемог и умер. После этого необходимость в отдельном жилье отпала, и Архангельский прописался на площади жены. Через год после свадьбы родилась дочь — это оказалось самым счастливым событием в жизни Эдуарда.
Он не пил, не курил, не был чревоугодником, не любил жену, да и вообще, за исключением Антонины Ширмановой, никогда всерьез не увлекался женщинами — а тут вдруг увлекся! Самым прекрасным, любимым и драгоценным существом женского пола стала для него дочь Антонина.
В сущности, Архангельский был человеком очень одиноким — институтских приятелей у него не было, а со старыми школьными друзьями, особенно после переезда на новую квартиру, все отношения были прерваны. Правда, буквально на днях ему на работу дозвонился Михаил Ястребов, ставший журналистом одного из демократических изданий, и попросил дать интервью. В принципе, Эдуард не имел ничего против, но по совету первого секретаря — «все равно переврут твои слова в нужном им смысле» — вынужден был отказаться. Таким образом, единственным близким человеком была дочь — и все свое свободное время Архангельский теперь отдавал заботам о воспитании Антонины, которая, на радость отца, росла симпатичной, живой и очень смышленой девочкой.
Высадив ее возле дома тещи, которая уже ждала у подъезда, и нежно помахав рукой, Архангельский снова погрузился в размышления, а водитель повез его в райком. Сегодняшний воскресный день обещал выдаться сложным — демократы собирали грандиозный митинг на Зубовской площади. Одной из главных тем этого сборища должно было стать требование отмены 6-й статьи Конституции о «руководящей и направляющей» роли партии. Естественно, что из ЦК КПСС во все близлежащие райкомы, равно как и райотделы Министерства внутренних дел, поступили секретные депеши — «держать ситуацию под контролем и не допускать эксцессов». Мало того, поскольку предполагалось, что численность митингующих может достичь четырехсот тысяч человек, на помощь были призваны армейские части.
Митинг должен был начаться в двенадцать часов дня, поэтому на десять в кабинете первого секретаря райкома было запланировано совещание с целью получения последних инструкций и распределения обязанностей. «Черт бы подрал этих демократов!» — мысленно вздохнул Архангельский. Вместо того чтобы весь этот чудный воскресный день провести в обществе дочери, он будет вынужден заниматься хрен знает чем.
— А правда, Эдуард Петрович, что большинство лидеров этих демократов — педики и «голубые»? — развязно-весело спросил водитель, утомленный угрюмым молчанием шефа.
— Что? Не знаю… — пробормотал Архангельский и вдруг с ненавистью добавил: — Я лично не люблю «голубых» — они Пушкина убили!
— Вот уж не знал! — изумился водитель. — Ну, все, приехали.
Первый секретарь представлял собой пятидесятипятилетнего номеклатурщика с тридцатилетним партийным стажем. Это был высокий, худой и лысоватый человек в очках, с белесыми бровями и угрюмым, некрасивым лицом. Несмотря на солидную разницу в возрасте, они с Архангельским были чем-то похожи — и это вызывало у «первого» особую симпатию ко «второму». Впрочем, здесь не было ничего удивительного, поскольку, достигнув определенных высот, любая российская чиновничья крыса немедленно начинает клонировать себе подобных — причем как по внешнему виду, так и по уровню интеллекта. Именно поэтому начальники и их подчиненные обладают удивительным сходством: если начальник лыс, коротконог и толстобрюх, то в его ближайшем окружении ни за что в жизни не найти стройного, поджарого и обладающего пышной шевелюрой зама. Если начальник усат — то у подчиненных немедленно начинают пробиваться усы. Если начальник близорук и носит очки, то самые предусмотрительные из подчиненных немедленно обзаводятся очками — пусть даже с простыми стеклами.
Рабочее совещание проходило на повышенных тонах, что на партийном жаргоне было принято называть «накачкой». «Первый» не жалел эпитетов в адрес «этих гребаных демократов», а один раз сорвался и высказался отнюдь не в духе времени, совершив неожиданный экскурс в далекую историю:
— Эх, приказать бы поставить пулеметы на чердаки да устроить всему этому демсброду «расстрел июльской демонстрации в Петрограде»!
Присутствующие замы, завы и инструктора отделов едва удержались от аплодисментов, зато принялись оживленно переглядываться и понимающе улыбаться!
— Повеяло революционной атмосферкой, а? — шепнул Архангельскому его ближайший сосед.
Эдуард неопределенно пожал плечами. Несмотря на собственную нелюбовь к демократам, такие воинственные настроения его отнюдь не радовали.
Без десяти одиннадцать совещание было закончено, и все начали расходиться.
— Эдуард Петрович, задержись на минутку, — дружески окликнул его «первый» из своего кресла. Архангельский обернулся, приблизился и по кивку начальника занял ближайшее место за столом для совещаний.
— Разговор есть, — сосредоточенно перебирая бумаги и переходя на деловой тон, сообщил начальник.
— Слушаю вас, Валентин Павлинович, — привычно откликнулся Архангельский.
— Ты это… Как сам думаешь… До чего сегодня дойдут эти крикуны?
— Думаю, как обычно — пошумят и разойдутся, — спокойно отвечал Эдуард, прекрасно понимая, что за ничего не значащим вопросом «первого» крылось вступление к какому-то важному предложению.
— Снова будут клевать шестую статью Конституции и требовать многопартийности?
— Да уж, не без этого.
— А сам-то ты какого мнения об этой чертовой многопартийности?
Вопрос был весьма удивителен! Архангельский прекрасно знал, что само слово «многопартийность» было яростно ненавидимо партийной цензурой, а если где и употреблялось, то исключительно в негативном аспекте. Горбачев уже не раз говорил о том, что «это нам чуждо» и «это нам подбрасывают». Зачем же интересоваться его, Архангельского, мнением, если высшее руководство партии уже высказалось по данному поводу совершенно однозначно? Однако «первый» ждал ответа.
— Мое мнение, Валентин
