Цюлик попросил у комиссара стопку водки. «Прохвост! – ответил тот, – умеешь воспользоваться положением. И остальным налей, педагог.» «Если я не вернусь, не забудьте написать моей жене, я на вас полагаюсь.» «Обещаю, но напишешь ей сам, ты же у нас везунчик…» Они разговаривали по-товарищески. На лице комиссара было написано удовлетворение. «А вот если я однажды не вернусь, никто никому не напишет… У меня никого не осталось. Птица без гнезда! Мне легче». Цюлик похлопал его по плечу: «Что ж, ты тоже везунчик…» В путь! Впервые в жизни Дарья видела вот так уходящих людей. Она подумала, что многие годы, сотни тысяч раз днем и ночью, вдали от фронта и по обе его стороны, ибо чем другие отличаются от нас – та же тоска и повиновение, – люди уходят; сотни тысяч раз уходят, чтобы никогда не вернуться, но возвращаются – из глубины земли и чрева матери, из слез и зубовного скрежета, из небытия и любви. Безумие.
Ударный отряд уходил, огибая сугробы. И вдруг растворился в снежной белизне. Сумеречный пейзаж тонул во мраке. Позади мертвенно-бледного, почти неразличимого откоса чувствовалась река, покрытая льдом и снегом, скрывающая тайные бездны. Леса, днем голубоватые, окаймляли линию горизонта, но сейчас их не было видно, лишь абсолютная тишина на безжизненных просторах. Ее лишь усугубляли отдаленные разрывы и быстро гаснувшие вспышки в небе. Мертвое место, где не осталось даже надежды. Конец мира, бессмысленность, всепроникающий холод. Так, должно быть, выглядят безжизненные планеты. «Отсюда, Дарья Никифоровна, хорошо видны позиции противника, только остерегайтесь выходить за укрепления, они следят… Здесь уже погибло несколько наших…» Не было видно ни врага, ничего, даже погибшие не оставили никакого следа. И все же бесчисленные глаза наблюдали, вооруженные оптическими приборами; радары обследовали пространство; телефоны работали, патрули крались по льду – словно черви-убийцы! Машины, убивающие людей, пробивающие бетон, рвущие землю и ночь потоками огня, недвижно поджидали свои жертвы на грани, за которой начиналось безумие. Земля была исполнена насилием как воздух холодом, как небо снегом, как человеческий ум смиренной тоской, которую журналистам угодно называть «отвагой».
На командном посту играли в истрепанные карты. Сержанты запрашивали по проводу другие человеческие логовища, отмечая в журнале час, минуту полученного ответа, «спокойно, спокойно». Восков дремал, привалившись на карту, он казался восковой фигурой. Время текло, как падает невидимый снег, уверенно приближая неизбежные катастрофы. Неумолимая секунда – на пути к чему? Еще одна – к чему? Кто и когда поймет?
– Начинается, – выдохнул толстощекий телефонист.
– Да, – произнес вышедший из оцепенения Восков, – передай мне аппарат.
Голос вещал алгебраическими формулами. Рука чертила карандашом кривую на карте. «Хорошо, хорошо, очень хорошо…» Это означало: ужасно. Комиссар Восков отложил трубку и теперь вслушивался в тишину. Шестерка лейтенанта Паткина вступила в ад на час раньше намеченного. Плохо. Этот час их и погубит. Сначала тишину разорвал пулемет. Тотчас же мрак расчертили трассирующие пули, низко летящие безумные звезды. Затем в небе вспыхнула планета, ярко озарив белую пустыню. На снегу возникло множество теней, автоматы изливали на них потоки огня. Большинство теней лишь мерещилось. Внезапно все прекратилось, в безжизненном мраке воцарилась паническая тишина. И снова началось, заколыхались зарницы, со свистом взмыла вверх ракета… Комиссар Восков поднялся, одел маскхалат; несколько человек, в том числе Дарья, сделали то же самое. Они вышли и сначала не увидели ничего. Даже снег был черен. Но во мраке что-то шевелилось, какая-то жизнь. Действительно, в двенадцати сотнях метров снег прорезал луч прожектора, вертелся светлой змейкой. Успели ли семеро возвратиться из-за реки? Успели ли? Сияющие планеты рухнули вниз, противоположный берег беспорядочно загрохотал и умолк, река вздыбилась фонтанами огня и черной воды. «Лед колют, сволочи!» Восков колебался. Начать стрельбу, чтобы отвлечь противника? Приказы предписывали экономить снаряды. Враг откроет ответный огонь, это еще больше затруднит возвращение ударного отряда, будет стоить нескольких человеческих жизней… Могла даже начаться артиллерийская дуэль, за которой последовало бы уголовное дело о разбазаривании боезапаса в неподходящее время… Не предпринимать ничего? Восков уже представлял себе, как, словно провинившийся школьник, слушает выговор генерала: «И вы ничего не сделали, командир? В чем состоял ваш долг?» И кто-то записывает: «Офицер, лишенный инициативы…» В чем состоит его долг? На нашем берегу тишина. Протелефонировать на четвертый пост и приказать открыть огонь? Терпение, смертное терпение. «Выясните, – сказал он связному очень спокойно, ведь офицер должен подавать пример хладнокровия, – видно что-нибудь? Их засекли?» Он оставался неподвижен, хотя внутри все содрогалось. Пришел ответ: «Нет». Конус розоватого света вдали больше не двигался, лишь вздрагивал от периодических разрывов. Начался ответный огонь, Восков вздохнул с облегчением от того, что не он отдал приказ (по крайней мере, не на него ляжет ответственность). Темные и светлые пятна усеяли противоположный берег Невы, густое облако наползло слева на световой конус. «Уцелевшие почти наверняка переправились… Вы поняли, что произошло?» – спросил Восков у Дарьи. «Думаю, да…» Это было ужасно. «Вы, Родион, сходите, выясните, каковы потери. Если наши вошли в сектор, продолжайте огонь еще минут пять…» Он наклонился, чтобы зажечь трубку, прикрываясь солдатской шинелью. «Готов биться об заклад, у них больше потерь, чем у нас… Этот мощный удар, который вы видели, должен был поразить их блокгауз…» Трубка его тотчас погасла, он вдыхал воображаемый дым и выпускал его, округляя губы… «Ладно, кризис миновал. Пойдем обратно…» Бой угасал, вспышки и разрывы снарядов становились все реже. Вскоре настала тишина и мрак.
И будто ничего не произошло. «Отмечайте, откуда стреляют, место и время…» Восков вновь задремал, привалившись на карту, словно восковая фигура. Сто четвертый час дежурства почти без сна! У него осталось одно желание – спать. Он спал на свежей и теплой соломе, спал на печи в крестьянской избе, спал ничком на траве, спал на нарах в укрытии, спал! Для него наступало чудо сна, и в деревне был праздник, дети водили хоровод и пели… «Ах, – сказал он с выражением радости, которая тотчас сменилась мучительной злобой, – передайте мне аппарат…» На проводе был полковник Фонтов. «Нет, не вернулись, товарищ полковник… Никаких известий, товарищ полковник…» Время шло, жестокое и непостижимое. Дарья то сидела в душном укрытии, то выходила наружу, где за окопами начиналась чернота. Там она и столкнулась с полковником. Он только что, во время перестрелки, сделал себе очередной укол, избавляющий на время от нервной депрессии (унизительно сознавать, насколько мы зависим от работы наших желез!). «Это вы? Дышите полярным воздухом? Хорошо, правда? А у нас праздник. Все прошло прекрасно… Программа полностью выполнена… Наши возвращаются…» Дарья собралась ответить
