Теперь же злобились на него за то, что изловчился подбиться к сыну подведённого им же под муки Алексея, чтоб именем его управлять государством в свою пользу. Всем было известно, как мало был расположен царь к навязанной ему насильно невесте, и все ждали катастрофы, когда Пётр Алексеевич решится сбросить с себя всем ненавистное иго временщика.
В уборной цесаревны не оказалось, и Праксина нашла её в спальне, где она лежала на софе, зарывшись лицом в атласные подушки. Услышав шаги Праксиной, она, не меняя позы, прерывающимся голосом проговорила:
— Это ты, тёзка? Что ты так долго не шла? Я велела скорее тебя прислать.
Лизавета опустилась на колени перед софой и, взяв беспомощно повисшую ручку, нежно поцеловала её.
— Чем могу служить вашему высочеству? — ласково произнесла она, не выпуская руки своей госпожи и поднося её к губам между каждым словом.
Нежность её к бедной цесаревне была вполне искренна: за то время, которое она провела при ней почти неотлучно, Праксина успела понять характер и положение дочери Петра Великого, оценить доброе сердце, великодушие и доверие к ней царственной сироты и сильно к ней привязаться.
Особенно сошлась она с нею после венчания Анны Петровны, когда Елисавета осталась совсем одна на свете среди пышного, шумного и многолюдного двора, в котором каждое преданное ей лицо подвергалось гонению со стороны человека, перед которым все, и в том числе мать её, императрица всероссийская, дрожали и перед волей которого преклонялись. Человек этот не захотел, чтоб она наследовала матери, и, невзирая на довольно сильную партию приверженцев, Елисавета осталась в фальшивом положении непристроенной невесты и неудачной претендентки на престол. Приходилось притворяться довольной и счастливой, выказывать преданность и любовь тому, кто занял её место, и его наречённой, дочери злейшего её врага и притеснителя.
— Приехала... чтоб помешать мне ехать к царю на охоту... Её не пригласили, так не езди и я туда! — продолжала она жаловаться, мало-помалу успокаиваясь от ласк своей любимицы. — До тех пор сидела, поколь граф не уехал, рассердившись на меня за то, что я с первой минуты не объявила ей, что меня ждут в Петергофе...
— Нельзя вам было этого сказать, ваше высочество, напрасно граф изволит гневаться, — заметила Лизавета.
— Не правда ли? Вот и я так думала, а он...
Голос её опять оборвался.
— Он уехал, со мною даже не простившись, а когда и она тоже отправилась и все за нею последовали, так что во дворце никого не осталось, я приказала позвать Шубина, но и его тоже не оказалось... И я осталась совсем, совсем одна... Кроме тебя, у меня никого нет на свете!
— Шубина, верно, Мавра Егоровна домой отпустила...
— Как же она смеет, когда знает, что я хочу, чтоб он всегда тут был? Он — мой камер-паж, не для того выпросила я для него эту должность у Меншикова, чтоб Мавра использовала его на посылки... Это Бог знает на что похоже! Мною распоряжаются, как пешкой, на мои желания никто не обращает внимания, меня все презирают...
— Зачем вы это говорите, ваше высочество? Ведь вы знаете, что это неправда, — вставила Праксина в запальчивую речь своей госпожи.
— Нет, нет, это правда! Разве я не вижу, разве я не замечаю? После смерти мамы всё было притихли и стали за мною ухаживать, даже Долгоруковы подлещивались, думали, что взойду на престол я, а как увидели, что Меншиков — за Петра, все испугались и отхлынули от меня.
— Не все, ваше высочество, надо быть справедливой к друзьям...
— Ну, да, ты никогда меня не оставишь...
— Про меня говорить нечего, я ничего для вас не могу сделать, но были и другие, которые остались вам преданы...
— Долгоруковы выказывают мне презрение: я приглашала к себе княжну Екатерину, она до сих пор не изволила пожаловать.
— Ваше высочество, позвольте вам рассказать, что я сегодня слышала от моего кума, который прибыл сюда прямо из Малороссии...
— Кто этот человек? Зачем был он в Малороссии? — с живостью спросила цесаревна, приподнимаясь с подушек и вытирая невольно выступившие слёзы.
— Большой друг нашей семьи и крёстный отец нашего сына. Зовут его Петром Ермилычем, а фамилию свою он, верно, уж и сам забыл, потому что более двадцати лет, как живёт в монастыре и странствует по святым местам. В Малороссию он заходил из Киева и слышал там, как обожают казаки ваше высочество и как жалеют, что на этот раз желания их не сбылись и что не вы ещё над Россией царствуете...
— Ты так говоришь, точно это когда-нибудь может случиться!
— Непременно случится, ваше высочество, в этом весь русский народ убеждён.
Цесаревна, с непросохшими ещё на щеках слезами, весело засмеялась.
— Не повторяй таких опасных пророчеств, тёзка! И что ж ещё рассказывает твой кум?
Лизавета передала ей всё слышанное от Ермилыча, а также про поручение, данное ему обывателями Лемешей.
Цесаревна задумалась.
— Знаешь что, приведи ко мне твоего кума, я, может быть, устрою ему свидание с царём, — сказала она. — Разумеется, надо это сделать тайно от Меншикова и не выдавать ему имён этих людей, чтоб им не досталось.
— Имена этих людей выдать трудно — весь повет просил, все до единого человека.
— Хорошо, я скажу царю... Чего же мне бояться: уж, кажется, хуже того, что Меншиков со мною сделал, ничего нельзя выдумать! — прибавила она с горечью.
— Недолго и ему надо всеми ломаться, ваше высочество.
— Ты думаешь? Дай-то Бог, чтоб твоими устами да мёд пить. Я нарочно для твоего кума поеду в Петергоф... Графу я сказала, что совсем не буду сегодня у царя, а теперь поеду, во-первых, чтоб ему досадить, а во-вторых, чтоб узнать, нельзя ли что-нибудь сделать для твоих казаков... А вернувшись назад, мне надо его повидать. Ты ему скажи, чтоб он завтра пришёл пораньше...
— Я хотела просить у вашего высочества позволения оставить его жить во дворце то время, которое он проведёт в Петербурге. Он — старик и никого здесь не знает...
— Пусть живёт сколько хочет — чем он мне мешает?.. А хорошо рассказывает он про святые земли? — спросила она.
— Не знаю, как вам понравится, а, должно быть, рассказывать умеет про то, что видел и слышал, человек он умный и благочестивый.
— Скажи ему, что я сегодня нарочно поеду
