и запахами цветения и плодоношения, несказанно нравился тем, кто попадал сюда. Конечно, многих поначалу шокировало отсутствие зимы и снега, но со временем привыкали к подобному климатическому однообразию. Некоторые, из особо непоседливых, в жилах которых по всей видимости текла кровь поморов и казаков Сибирского казачьего войска, уверяли, что всего лишь в нескольких десятках тысяч верст к югу от Города, простирается обширная горная система вся покрытая ледниками и многометровым слоем слежавшегося снега. При помощи телепортера попасть туда было невозможно, так как не было принимающей станции, а строить ее в неприступных горах, где никто не живет, никому не приходило в голову. Тащиться же за тридевять земель с явно сумасшедшими потомками русских первопроходцев ради того, чтобы удостовериться в истинности их россказней желающих явно не хватало.
Захария любил свой Город. Любил его, как любят моряки, вернувшиеся из длительного и опасного плавания в родимую гавань. В свои недолгие пребывания в нем он любил побродить по нему пешком, неспешным шагом обходя свои любимые места. В огромном городе этих самых мест было много. Каждый раз, возвращаясь из очередной командировки, он как бы заново открывал его для себя. Вот и сейчас, пересекая центральную часть Города, направляясь к себе домой, он с удовольствием окунался в его бесконечно притягательную атмосферу. Вечный Город был вечно изменчив. Это не значит, что он подобно гигантскому змею постоянно сбрасывал свою старую оболочку заменяя ее на новую. Нет. Город как рачительная крестьянская хозяйка тщательно оберегал то, что дано ему было при рождении. Старые здания никогда не сносились, чтобы освободить пространство для строительства новых. Новые строения всегда располагались по его окраинам. Поэтому у всех его жителей он ассоциировался с неким могучим древом, кольца которого на срезе указывают на его возраст. По здоровому консервативной душе Захарии очень импонировал такой подход к его строительству. Он не вызывал архитектурного диссонанса, когда строения в благородном и строгом стиле ампир соседствуют с аляповатыми новоделами модерна. Или пуще того, когда беленькая и чистенькая православная церквушка с золотыми маковками, словно добрая, но бедная деревенская бабушка робко стоит в холодном окружении айсбергов из стекла и бетона. Такого варварства он вдоволь насмотрелся там, на Земле, и оно ему решительно не нравилось. Здесь же было все предельно гармонично, как круги на воде — от меньшего к бОльшему. Так например в самом его центре компактно расположилась небольшая сеть хозяйственно-административных зданий, говорят сотворенных по проекту Самого. «Природных» ангелов все устраивало по причине отсутствия у них бурного воображения, а насельники из «обращенных» тоже приняли это как данность и не стали ничего менять из уважения к первообитателям. Так и повелось дальше. Могучие мужские и женские торсы, стоящие в многочисленных скверах и парках, изваянные Праксителем и Лисиппом вовсю соседствовали с лошадками Клодта, и никого это не смущало и не вызывало диссонанса, ибо было гармонично и естественно. Древнегреческий и древнеримский архитектурные стили центральной части города с их беломраморными, подчиненными строгой математичности выверенных форм, украшенные обильной дорической и ионической колоннадой настраивали на ощущение незыблемости и покоя. В таких местах, Захарии всегда хорошо думалось о вечности мироздания, о его, Захарии, месте во Вселенной. По молодости лет, он удивлялся, откуда и почему в городе «русского» сектора столько построек, имеющих своими корнями античность, казалось бы, чуждую русскому духу. С годами пришло осознание того, что все это далеко не случайно, имеет свой прямой смысл и тайный подтекст. И дело даже не в том, что многие зодчие и скульпторы из «обращенных» граждан Древней Греции и Древнего Рима, помыкавшись по Раю, выбирали в качестве места жительства именно «русский» сектор, как наиболее молодой, а значит и более перспективный в плане применения ими своих творческих талантов. И не в том, что «русский» сектор по своей полиэтнической и поликонфессиональной сути, так и должен был объективно поступать, вбирая в себя, но, не растворяя, а органически вписывая культуру и менталитет всех проживающих и разделяющих с ним все переживания и радости, все надежды и устремления. И даже не в том, что основную его часть составляли выходцы с одной шестой суши, там, на далекой-далекой Земле, славящиеся своей терпимостью и душевной широтой, что в корне отличало их от других «райанцев», которые были выходцами из моноэтнических образований. А дело было в том, что однажды сказал инок Филофей: «Два убо Рима падоша, третий стоит, а четвертому не быти». Именно в этой фразе, сказанной пять столетий назад, и был ключ к разгадке многообразия Города. Захария не был человеком, в биологическом смысле, и уж тем более он не был «русским человеком». Однако большую часть своей земной жизни, а это почти две тысячи лет, он прожил на Руси и в телах русских и проторусских людей, что как он сам с гордостью считал, делало его абсолютно русским. Захария не раз посещал другие сектора, по делам службы, и во время своих немногочисленных отпусков. И там были города-мегаполисы, и, конечно же, там тоже наблюдалось архитектурное разнообразие. Ан всё было не то, что дома. Как ему казалось, не было в них той широты, той вольности духа, что присутствовали в «русском» Городе. И люди там жили в основном однообразные и скучноватые, как граненые стаканы в заводской столовой. Ну разве можно было представить себе в Лютеции — Городе «европейского» сектора, в дни каких-нибудь праздничных торжеств, во время народных гуляний, такое разнообразие у жителей оттенков кожи, разрез и цвет глаз, картофелеобразных, курнофеистых и «горбатых» носов? Нет, конечно. А здесь, пожалуйста. И дети от таких смешанных браков рождались особенно красивыми из-за бОльшего чем в «европейском» секторе разнообразия генных сочетаний. С этими мыслями, Захария и не заметил, как из древней — центральной части Города плавно переместился в другую архитектурную эпоху. Этот кольцевой район был всецело отдан под власть пышного барокко. Архитектуру в этом стиле, Захария в шутку называл «пилястровой витиеватостью». И действительно, ни в каком другом нельзя было видеть такого количества лепнины на фасадах зданий, сопровождаемой обязательным наличием всевозможных завитушек, растительности, преимущественно виноградного происхождения и разумеется бесчисленной ратью толстеньких «амурчиков», то с луком и стрелами, то трубящими в морские раковины. Разумеется, и тут не обошлось без русского влияния, характерной чертой которого являлись устремление строений в высоту, многоярусность с белыми узорчатыми вставками в сочетании с красным кирпичом и конечно же шатерообразные купола, нередко с позолоченными маковками и высокими сводчатыми потолками изнутри. Этот район Города Захария любил особенной любовью, ибо он считал его наибольшим
