– Конечно же, нет. – Паудль неуверенно улыбается. – Я ведь потому и пошутил. Йоун – хороший человек, спору нет. Ни один bóndi не станет доверять чужеземцам.
Роуса поджимает губы и оглядывается через плечо, на мгновение оторвавшись от шитья. Йоун и Пьетюр вдалеке, у подножия холма, и не слышат их.
– Йоун почти никому не доверяет.
Паудль поднимается и отряхивается.
– Почему же тогда он взял в жены тебя, Роуса из Скаульхольта? И первая его жена, кажется, родом не из этих мест?
– Из-под Тингведлира.
– Да и я для него, считай, чужак. Однако он позволил мне остаться.
– У Пьетюра болит рука. А ты усердно трудишься и… – Игла вонзается в палец, и Роуса морщится. Похоже, Йоун как раз таки благоволит к чужакам и доверяет им больше, чем своим соседям.
– Неужто никто из селения сюда не приходит? – спрашивает Паудль.
– Йоун сам навещает их каждую неделю, молится с ними и помогает советом. Но он не любит, чтобы люди приходили к нему. – Роуса кладет кровоточащий палец в рот.
– Почему?
В ней поднимается волна досады. Будто бы он не знает, как опасно задавать вопросы!
– У них вообще-то есть еще и prestur. Йоун их bóndi, а не нянька.
Паудль улыбается.
– Тебя не удивляет, что bóndi выбрали человека, который держится особняком?
Роуса откладывает шитье и смотрит в распахнутую дверь хлева, за которой виднеется прямоугольник моря. Оно сулит иные, далекие миры. Но для нее оно все равно что плоская картина на стене.
Паудль толкает ее башмак носком ноги.
– А Йоун-то простачок: доверился самому изобретательному воришке яиц во всем Скаульхольте. Ну же, Роуса. Я думал, это тебя развеселит.
– Я пытаюсь починить твою рубаху и не сшить рукава вместе.
Улыбка его меркнет, и он переводит взгляд на ее покрывшиеся красными пятнами ладони, на распухшие костяшки. Она едва сдерживается, чтобы не спрятать руки под себя.
Он наклоняется к ней.
– Ты много работаешь.
Не отрываясь от шитья, она отвечает отрывисто:
– Дел невпроворот.
Он кивает.
– А друзья здесь у тебя есть?
– Есть одна женщина. Катрин. Она добра ко мне. Но я все время занята.
Он смотрит на нее с теплотой.
– Тебе всегда нравилось прятаться за книгами. А теперь ты хоть думаешь о них? И о своих сочинениях?
Она слабо улыбается.
– На чтение больше нет времени, Паудль.
Роуса вспоминает торопливые каракули, которые взяла с собой из Скаульхольта. Тех, кто слагал стихи, обвиняли в колдовстве и сжигали на костре, и она представляет, в какую ярость пришел бы Йоун, случись ему наткнуться на исписанные листки. Как-то раз она уже занесла их над hlóðir и собиралась бросить в огонь, но решимости не хватило. Кончилось тем, что она спрятала их в щели в полу, туда же, где лежали начатые и брошенные письма.
– Ты скучаешь по книгам? – спрашивает Паудль.
Она стискивает зубы. Она скучает по всей своей прежней жизни: по чтению, по сочинительству, по долгим дням свободы.
– Я скучаю по маме.
Снова ее охватывает желание вернуться домой или хотя бы написать матери. Но в письме придется врать напропалую – иначе охваченная праведным гневом Сигридюр, которую не остановят ни морозы, ни трудный путь через горы, рискуя жизнью, пешком отправится в Стиккисхоульмюр.
– Сигридюр полегчало, когда я видел ее в последний раз, – говорит Паудль. – Отвар из мха очень ей помог. Нынче у нее каждый день есть мясо. И теплая одежда.
Роуса напоминает себе об этом всякий раз, как ей захочется сбежать из этого дома и укрыться среди холмов.
Паудль усаживается подле нее на груде вязанок сена. От него пахнет овцами и потом.
– Говорят, первая жена Йоуна умерла от одиночества.
Роуса теребит в пальцах выбившуюся нитку и заправляет ее обратно. Она не в силах посмотреть Паудлю в глаза.
– От одиночества не умирают, Паудль.
Он молча глядит на нее, спустя три вдоха поднимается на ноги и снова идет ловить овцу.
Роуса нащупывает в кармане стеклянную женщину и проводит пальцем по изящным, плавным контурам.
После полудня время замедляет свой бег, и Роуса забывает обо всем на свете, кроме хлева, скотины и Паудля. Всякий раз, выпуская очередную остриженную овцу, он с улыбкой оборачивается к Роусе, и она улыбается в ответ. Они словно никогда и не покидали Скаульхольта.
Временами Роуса ловит брыкающиеся копыта или гладит овечий бок. Работа идет слаженно и размеренно: теплое жирное руно собирается в складки под острым лезвием, овцу держат с обеих сторон, она отчаянно пытается вырваться, и наконец ее отпускают.
Роуса любуется Паудлем до рези в глазах, смеется над его шутками и льнет к нему, когда он кладет свою ладонь ей на руку.
В дверном проеме вырастает темная тень, заслоняя собой прямоугольник света, и только тут Роуса замечает, что на них, скрестив руки на груди, внимательно смотрит Йоун. Она не знает, как долго он наблюдал за ними, но сердце у нее падает, и она отшатывается от Паудля.
– Овцы почти все острижены, – говорит она.
Йоун нарочито медленно заходит в хлев и останавливается прямо перед ней.
– Нечего тебе здесь делать, Роуса. Скот может тебя покалечить.
Роуса бросает отчаянный взгляд на Паудля, который собирается что-то сказать. Однако, встретившись с ней глазами, он кивает и закрывает рот. Роуса выдыхает.
Йоун оглядывает овец и одобрительно похлопывает Паудля по спине.
– Хорошо сработано. Твоя помощь очень пригодится нам зимой.
Роуса отворачивается, все еще дрожа, и подбирает свое шитье. Закрыв глаза, она по-прежнему чувствует тепло рук Паудля, сжимающих ее собственные руки, их почти соприкасающиеся плечи, отголоски его смеха. Она снова и снова прокручивает в голове эти воспоминания, будто перебирая нанизанные на хрупкую нить изысканные жемчужины.
Наутро впервые за много недель Роуса чувствует, что может вдохнуть свободно. Паудль остается на зиму. Словно слабый огонек вспыхивает посреди мглы.
С этими мыслями она отскребает стол, и тут в кухню неожиданно входит Йоун и усаживается на скамью. Он должен работать в поле, но вместо этого наблюдает за ней, постукивая по губе кончиком указательного пальца.
Под его пристальным взглядом у нее пунцовеют щеки. Она робко улыбается ему, но его глаза остаются суровыми. Наконец он говорит:
– Знаешь ли ты Десять заповедей наизусть, Роуса?
