– А какие черти понесли вас в такую даль? Эвой сколько елок кругом, выбирай любую!
Шурка затянулся, выпустил не спеша дым, сплюнул деловито и сказал:
– А что толку в этих елках? Ни красы, ни радости. Одно слово – сосна! Мы думаем настоящую срубить, за пихтой едем в хребет, здесь-то ее не найдешь.
– Это верно! – согласился Жердев и пошел к кошевке.
Едва он скрылся за поворотом, Эдисон зашептал Васюрке:
- Если бы он только пикнул против нас, я бы его уложил на месте.
– С тобой Смит-Вессон?
– А как же!.. Ну, иди за Лидией Ивановной да про револьвер помалкивай!
...В пади между двух хребтов приютился маленький улус – место зимнего жилья бурят-скотоводов. Эдисон с бугра осмотрел селение.
– Можно! – сказал он, довольный, и стегнул коня. – Пошевеливайся, Гнедко!
Подвода остановилась у крайней юрты. Над ее низкой крышей торчал шест, на нем болталась баранья шкура – это условный знак, что в улусе нет подозрительных людей.
Среди юрты горело несколько сухих сучьев. На железном тагане висел большой котел, накрытый деревянной крышкой. Цыдып Гармаев усадил приехавших вокруг очага на потнике из овечьей шерсти и подал в расписных деревянных чашках чай с молоком. Дым, правда, ел глаза, но на это никто не обращал внимания, с мороза чай был очень кстати. Сам Гармаев сидел тут же и курил трубку.
– Жердева не видели? – спросил он.
– Попался навстречу, толстый черт! – ответил Эдисон, прихлебывая чай.
– Он тут скот покупал. Говорит, что большевикам шибко худо теперь – броневик из Читы пришел. Спрашивал, кто бывает в улусе и зачем. Про учительницу тоже спрашивал. А я чего знаю? Я ничего не знаю!
Цыдып рассмеялся тихо и налил гостям по второй чашке.
После чая Эдисон и Васюрка помогли Цыдыпу перенести в другие сани четыре травяных мешка с японским рисом и аккуратно укрыть их сеном, как это делал Хохряков. Стали прощаться. Лидия Ивановна поцеловала смутившихся ребят.
– Спасибо, родные! Может, еще увидимся!
Эдисон и Васюрка поехали в горы рубить пихту.
Глава двадцать вторая
НОВЫЙ ГОД
Школьников распустили на рождественские каникулы. «Молодые тайные революционеры» по вечерам собирались у Кузи делать елочные игрушки. Эдисон и Васюрка приходили тоже, но сначала не хотели «заниматься пустяками» – им ли, уже работающим на ремонте пути, возиться с игрушками! Однако устоять они все-таки не смогли – слишком уж весело было за столом вокруг коптящей керосиновой лампы.
Мастерили, что могли. Каждый принес из дома спичечные коробки и обклеил их газетой или телеграфными бланками: цветной и белой бумаги не было. Кузя сходил в лес. Собранные им сосновые шишки, подвешенные на ниточки, казались очень красивыми. Ленька, мурлыча под нос, ловко мастерил из листков старых тетрадей угольники и квадратики, потом надувал их и получались лодочки, гармошки, чертики. Вера старалась над корзиночками и коробочками. Оказалось, что Пронька умеет вырезать цветы из бумаги. Васюрка притащил из депо медную стружку, ее можно развесить на елке, как гирлянды.
Эдисон отрезал от красной наволочки небольшой кусок материи и прикрепил его к твердой проволоке. Этот флажок решили водрузить на верхушку елки. Общими силами склеили длинную бумажную цепь, вышла она не очень яркая (использовали обложки тетрадей и выдранные из книг разноцветные рисунки), но зато ею можно было обернуть елку несколько раз.
Однажды за столом возник крупный разговор. Начал его Пронька. Выстригая какой-то большой цветок, похожий на кружева, он сказал:
– Ребята! Вот до революции мы каждое рождество по домам ходили, Христа славили. А как теперь? Можно или нет?
– Все это глупости! – резко сказал Шурка.
– И совсем не глупости! – возразил Индеец. – Можно н теперь Христа славить. А знаете, почему? Если мы не будем петь: «Рождество твое, Христе боже наш», белые и японцы подумают, что мы против атамана Семенова, и начнут нас притеснять...
Вера набросилась на Индейца.
– Любишь ты, Ленька, побираться! У японцев недавно галеты всякие выпрашивал, а теперь славить хочешь! А вообще-то ни к чему это!
– Конечно, ни к чему! – поддержал девочку Костя. – Какие же мы революционеры?!
Кузя почесал переносицу.
– Однако я пойду Христа славить, а то Филаретка скажет, что я сатанинское наваждение, и выгонит меня из школы!
Васюрка сказал коротко:
– Я за Эдисона!
Так ни о чем и не договорились. Костя рассказал об этом споре отцу. Кравченко удивил сына:
– Что будет дальше– посмотрим, а нынче придется вам славить Христа, все до одного выходите, по всем рабочим квартирам обойдите. Есть у меня одна думка...
В первый день рождества все «молодые тайные революционеры», за исключением Эдисона, ходили по домам и пели: «Рождество твое, Христе боже наш». В каждой квартире, где побывали юные подпольщики, осталась листовка. Хозяева находили листовки в карманах своих шуб и пальто, в сенях и кладовках, на воротах и калитках, во дворах и огородах. К вечеру многие жители прочитали правду о том, зачем пришли сюда из-за моря солдаты японского императора, что несет трудовому народу кровавый режим атамана Семенова.
Все рождественские дни валил хлопьями снег, смягчая морозы. Дети разметали на реке каток, с утра до вечера бегали на коньках, катались на салазках, лепили из мягкого снега смешных неуклюжих баб.
Елку устроили под новый год у Зыковых. Квартира у них была просторная. Собрались только «свои». Угощение устроили вскладчину – каждый выпросил дома солдатскую манерку муки. Хорошо помог дядя Филя, он за Лысой горой убил дикую козу и выделил подпольщикам фунта четыре мяса. Решили приготовить пельмени. Стряпали их сами под руководством Веры. Индеец ухитрился слепить десяток пельменей с мукой и солью.
Праздник удался. С удовольствием ели пельмени и пили морковный чай. Кузина мать подала на стол небольшие ломти черного хлеба, политые подсолнечным маслом и густо посыпанные солью, а также картофельные лепешки. Потом стол отодвинули в угол, и началось веселье. Вера попросила Костю прочесть басню Демьяна Бедного о барчуках, Эдисон вызвался спеть «Есть на Волге утес». Пронька играл на балалайке, а Кузя плясал «Подгорную», даже пустился вприсядку. Васюрка показал фокус со спичками. Вера танцевала гопака.
В разгар веселья в квартире появился немного пьяненький смазчик Горяев. Он сразу запел, притопывая:
Рождество-то двадцать пятого,
Деньги пропили двадцатого,
Пришел праздник – выпить нечего...
Пронька уловил мотив плясовой песни и заиграл «Камаринского». Горяев сбросил шапку, полушубок и, подбоченясь, сильным голосом затянул:
Как на улице
