к нему свой счетец!
— Я тебя, дружок, часто видел с Борисом Всеволодовичем…
— Так точно. Мы с ем с одной станицы. Он меня на ноги поставил. Погорели мы перед войной, а они дали денег, помогли; упокой, господи, душу светлую его…
Орлов истово перекрестился. Виноградов склонил голову.
— Да, Борис был человек доброхотный. Не уцелел… Смута великая…
А Донецков, ладная длинная шинель в обтяжку, волосы в седой изморози, все говорил:
— Время пришло, час грозный пробил: или мы вернем казачьи свободы, или нас изведут под корень большевики…
Виноградов искоса поглядывал на хорунжего: неужто только из-за привязанности к Борису он готов драться насмерть? Редкая любовь слуги к барину? Желание выслужиться? Привычка сидеть в седле и держать саблю?
— Сам Александр Ильич отметил твою доблесть, — шепнул Виноградов, — велено передать: Цвиллинга ты знаешь в лицо хорошо и не упусти его — живым не возьмешь, мертвый тоже хорошо.
— Не вывернется…
И в глазах хорунжего метнулась безумная пелена. Как у алкоголиков или душевнобольных перед припадком. Теряется мысль, мутнеет разум. Застыли расширенные зрачки. Виноградов даже поежился: такой и своему голову срубит в запальчивости.
— Заманим подальше да и прихлопаем, — вкрадчиво сказал Виноградов, — тут «товарищу» и крышечка.
А Донецков уже перешел на крик:
— Отныне всех большевиков уничтожим! С корнем вырвем красных смутьянов из вольной земли казацкой! Ясно, надеюсь, всем?
— Разреши, благородие? — перебил казак, — из Изобильной станицы я… Халин — фамилия. Простительно неграмотному казаку говорить, что мы сможем всех большевиков уничтожить, но когда говорит его высокоблагородие, то прямо смешно, извините, слушать. Россия наша имеет сто шестьдесят миллионов населения, и все они за большевиков. Так, господа-станичники, если им всем связать руки, а нам только бить их, то за десять лет мы их не перебьем…
— Молчать! — задохнулся Донецков, — предатель… ты погибнешь от пули своих же товарищей казаков! Взять его!
Однако никто не двинулся с места. Стало тихо. И тогда Виноградов выступил вперед. Бросил окурок и сказал миролюбиво:
— Не надо шутить, братцы. Цвиллинг издал приказ, где ясно написано, что за каждого погибшего красноармейца он спустит под лед живьем по сто казаков. Вы бы лучше посчитали не миллионы, а вот скольким из нас здесь придется за Персиянова поплатиться. Так что спорить нам не к чему…
— Да, именно, — отдышался Донецков, — не спорить, а объединяться надо. Спасать отечество! Вольность нашу отстаивать!
Донецков — сухой, жилистый — нервно забегал по мосту:
— А кто из вас не желает идти с нами — тех мы будем расстреливать наравне с большевиками! Да, время само за себя говорит, кто — кого! Нет более милосердия!
— Нет милосердия, — прошептал Орлов, и Виноградов с удивлением отметил на лице хорунжего растерянность. Нет, этот должен убивать. Нельзя позволять ему думать. Палач должен исполнять, а не размышлять.
— Ты понял? — обратился к хорунжему Виноградов, — не упусти. Вцепляйся, рви его!
— Так точно, — тихо ответил Орлов, — изделаю все…
— Стенка пошла на стенку, — поручик подозрительно обшаривал казаков взглядом, — и ухо держать востро надо. Кто — кого! Я за одного Бориса этого комиссара бы на куски разорвал. Зубами! Награда к тому немалая за его голову назначена.
— Мне теперя ничего не надо, — хмуро бросил Орлов, — я уж привык рубить…
Виноградов подумал: не подведет. Таких бы больше. Вокруг себя собрать — и до всех бы он тогда добрался. Уж теперь не промахнусь. Шалишь, понял все. По трупам моя дорога, по трупам! Лишь бы самому уцелеть, а там узнает Россия поручика Виноградова. Победителей не судят…
Потом главари белых мятежников собрались в доме священника Макарова. Золото погон светилось тускло, как прошлогодние листья.
— Итак, план таков, — хрипловато начал Донецков и расстелил карту, — по руслу Илека, в лесочке, по зимней дороге, располагается кавалерийский полк полковника Ершова. Другие кавалерийские части, по мере их прибытия, вы, поручик Виноградов, распределите по лесным опушкам, у околиц станицы. Сто штыков во главе с есаулом Кандаловым залягут за каменной оградой церкви. Железные решетки заранее отвинтить. Это главная ударная группа…
— Надо бы поболе ребят, — пробасил старик Кожевников, — у Цвиллинга человек триста все же…
— Эк, а нас в общей сложности будет вдесятеро больше, — отмахнулся Донецков, — да и кто у Цвиллинга в отряде? Необстрелянные рабочие, ребятишки да агитаторы-болтуны. А у нас — пулеметы… Или ты, дед, боишься?
— Чего там мелешь-то, — хмуро пробасил Кожевников, — заварили кашу, так не жалей масла: бить так бить!
— И все же, — помедлил Донецков и двумя худыми узловатыми пальцами пригладил усы, — рядом в мельнице еще сотню спрячем. Да в переулках — сотню-две… Сигнал к нападению — выстрел из бомбомета…
— Эх, руки чешутся к мужичьим мордам приложиться, — распушил патриаршую бороду Кожевников:
— За вольное казачье государство, — продубленная степным ветром кожа обтянула скулы полковника, — за доблестное офицерство все пойдут. А не пойдут — погоним…
Из кухни показалось лицо батюшки. Он неодобрительно поднял густые брови, поджал губы.
— Одновременно выступают остальные силы славного казачества, — подсел к столу Виноградов, — ни один большевик отныне не уйдет живым от нас! Сквитаемся, комиссары дорогие. Аминь вам скоро, аминь, как выражается атаман наш, Александр Ильич!
Розовые щеки поручика запылали, будто малиновым соком вымазаны. Виноградов чувствовал особый подъем, губы запеклись от внутреннего жара. Впереди бой. Затем — Оренбург. И начнем сводить счеты… Ни капли жалости, ни малейшей пощады. И слава, и любовь. И он еще посмотрит, какая из Красинских будет ползать перед ним на коленях… И Виноградов хитро улыбнулся: ему казалось, что победа близка, что он один знает и верно понимает замыслы атамана. Одного он не мог знать, одного не мог предвидеть: через какой-то год он будет трястись бок о бок с атаманом на верблюжьем горбе и без воды и хлеба медленно уходить к границе…
XXXII
Из Ветлянской вышли рано: чуть розовела полоска неба за заснеженным холмом. Хрустел ледок.
— И сегодня опять будет ясно, — показал кнутом в небо Ленька, — пожалуй, совсем развезет?
— А, ничего, проедем, — махнул рукой Цвиллинг и обратился к Бурчак-Абрамовичу, — вот другое меня начинает беспокоить, совсем другое. — Бурчак сидел на санях рядом с Цвиллингом и разглядывал потрепанную карту — десятиверстку.
— Так, идем верно, по самым гнездам… Пока что мирно, тихо.
— Не нравится мне что-то эта тишина, Михалыч. Кажется, неспроста мирно сдаются станицы. Причем удивительно, что в них ни одного офицера, ни кулака нет, — Цвиллинг тронул Леньку за локоть. — Стой-ка, брат. Надо обдумать. Не зря прячется кулачье, не зря!
Подошли красногвардейцы.
— Что встали? — спросил скуластый паренек, — или решили не идти дальше?
— Неужто и здесь сдадутся? — откликнулся другой парень в кожанке и с красной лентой на кепке. —
