Освободился я от тягостного недоумения. Был Сингапур, был.
Подсунул я при случае это фото Сергею в редакции. Посмотрел, отодвинул.
– Ничего девочка.
Придвинул снова. Стал рассматривать.
– Послушай, а ведь это та – твоя подружка, сколько же лет назад это было? В Коктебеле, помню. И я со своей пермячкой – ночи на пляже проводили, от прожектора с заставы за лежаками прятались. Да, развлекались солдаты срочной службы за наш счет. Хорошие времена были, сказочные. Возьмем банку, вино дешевле воды, и пьем с вечера. А с утра опять – железную бочку на набережную привезут, пей сколько влезет, море рядом. Голова только от вина болела. Вспомнил! Мою звали Мариной – все Цветаеву читала в самые неподходящие моменты, а твою – Тамарой.
Верно. Могло быть. Возможно, и было так – во всяком случае, все в таком роде помнят. Нет, не промахнулись вы, ребята, уж не знаю, как выглядите. Приманку на виду – одну – оставили, я и купился на фотокарточку. Работа чистая. Теперь и себе самому ничего не докажешь. Ведь это главное, чтобы себе самому. Над этим я и бьюсь, можно сказать. «А где я был? У Нинки спал», как сказал поэт Игорь Холин. «А что жене своей (Алле) сказал?» Память у меня отшибает после второй поллитры, если еще и бычок смолить при этом, и дурь-дрянь, что хочешь привидится в синих кольцах дыма, особенно если девочка была в Коктебеле, который был тот же Сингапур когда-то – и явился залитый солнцем снова.
Есть такой Куприян Никифорович, человек простой, учитель жизни. Квартира – у него, притон, по-милицейски. И решил я к нему заглянуть все же и кое-что выяснить.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
У Куприяна Никифоровича – маленькая квартирка гостиничного типа в огромном доме с длинными коридорами (два ряда дверей, мозаичная плитка) и двойными старинными лифтами в проволочной клетке. Углов, по-моему, на этаже было не меньше десяти. И вдруг – тупик, желтая глухая стена, поворачивай обратно – да туда ли еще придешь, неизвестно. По такому дому целый день можно блуждать, во все двери подряд звонить – белые фаянсовые номера, номера мелом, просто без номера – так и не найти нужной квартиры. Кухни были общие на каждом этаже. И уборные – тоже, М и Ж. Этот сумасшедший дом был построен в двадцатых годах архитектором, который верил в общее коммунальное счастье.
В одной из таких квартир на десятом жил Учитель Жизни, как мы его называли, полуиронично-полувсерьез. Компания сидела долго и к моему приходу уже сплотилась, склубилась в один липкий ком, осиное гнездо, откуда вырывались сердитые и восторженные выкрики.
– Привет! Пропавший!
– Павший на поле!
– На поле конопли!
– Головки мака приветствуют тебя, путник!
Под потолком синевато витал призрак кайфа. Уже курили. Не хотелось мне эту компанию описывать, не к месту она в моем повествовании. И люди совершенно лишние, нет им здесь никакого интереса, появление их здесь бессмысленно, чужие они, даже пространства, отведенного им на бумаге, жалко. Ну, поскорее, промельком, как-нибудь, чтоб отделаться – тоже не получается. Уж очень яркие и нахрапистые личности. Например, сам хозяин Куприяша-фонарщик. Безволосое лицо кукишем, маленькие хитрющие глазки и тело совершенно атлетического сложения. Неопределенных лет, в прошлом, кажется, сторож на кладбище, потому и фонарщик. Теперь техник-смотритель этого самого коммунального здания и Учитель Жизни по совместительству.
– Жизнь – бред, мир – балаган, – приветствовал он меня.
– Нельзя с тобой не согласиться, Учитель. – ответствовал я. – Разговор есть.
– Прежде выпей.
– Выпей, выпей! – заверещали, налезая на меня, всякие знакомые, полузнакомые, полупьяные и пьяные рожи и рожицы. Одна с размазанной помадой, оплывшая, даже какая-то сальная, лезла ко мне целоваться – всего облепила. Были тут и миловидные девушки, и несколько художников. Довольно известный актер.
– Стоп. Теперь рассказывай.
– Я у тебя в пенале лежал?
– Было дело.
– Я про эту неделю.
– Не удостоил.
– Может, заезжал, просил. Ты мне и дал, по старой памяти.
– Пусто было. Межзвездная пустота.
– А как же? Как же? Нам обещал! – заверещала кудрявая смуглая лет шестнадцати на вид.
– Цыц, птичка! Твое дело по зернышку клевать. Говорю, не было ничего серьезного.
– Жаль. Значит, я бредил.
– Я и говорю: жизнь – бред…
– А мир – балаган! – подхватили присутствующие.
– Ну, спасибо, Учитель, говорю, разговор откладывается.
– В следующий раз учту, заранее приготовлю, – фонарщик явно показывал, что я не чета другим, что уважает.
И снова загомонили, задвигали стаканами. Слишком шумно, напоказ. Поняли, «фонарщик» больше цигарки не свернет. Веселье на излете быстро угасало. Почувствовав это, Куприян Никифорович снял с себя синюю футболку с рваными рукавами – и явил изумленной компании такой загорелый и вылепленный торс, античным героям впору.
«Фонарщик» вышел на середину комнаты, лег навзничь, раскинув руки и ноги и предложил девушкам ходить по нему. «Топчите меня смело».
Девушки моментально скинули босоножки и туфли и сначала нерешительно, потом смелее – одна прошлась, другая – в кудряшках встала ему на грудь.
– Изобрази ласточку, гимнастка.
– Твердо, как броня танка.
– Гуляйте по мне, балетные ножки. Жить философу, дышать легче.
Вокруг одобрительно засмеялись. Видимо, не в первый раз созерцали.
Пьяный художник Леня тоже решил попробовать.
– И я хочу! И мне – топтать фонарщика!
– Не лезь своей грязной пяткой!
– Мочало!
– Холсты свои топчи!
Леню оттащили. Он сопротивлялся, стал раздеваться. Плача и рыдая, стал просить, чтобы девушки тоже ходили по нему. Нежными ступнями. Легкие, как у Боттичелли. Почему им пренебрегают? Он же работал натурщиком. Пусть ходят все! Сцена решительно отдавала достоевщинкой.
Я вышел в другую комнату, похожую на пенал, без окон. Здесь был раскинут диван-кровать, на котором обычно глотали таблетки, реже – кололись, чаще – занимались любовью и всегда предавались грезам. Здесь в необычной для места позе, то есть заложив ногу за ногу и выпрямившись, сидел актер. Он курил, просто курил CAMEL lights. И просматривал какие-то листочки на машинке, видимо, роль из пьесы.
– Вам скучно?
– Я обычно сюда или в храм хожу, Косьмы и Демьяна. И здесь и там хорошо, интеллигенцию привечают.
По тому, как он сказал: «в храм», а не «в церковь», – можно было заключить, что он православный, верующий. Я присел рядом и вдруг ощутил такое доверие к руке его с металлическим браслетом часов, к тонким пальцам, которые держали листки роли, что мне захотелось рассказать ему все без утайки. Я и рассказал о Сингапуре этой руке.
Рука опустила листочки и пробарабанила по столу в раздумье.
– Не верю, – сказала рука с режиссерской интонацией. – Неубедительно.
– То
