на скамейке в коридоре напротив уже сто лет как мертвых цветов, мне надоело. Седьмого февраля тысяча девятьсот семидесятого года я прямиком направился в гостиную, надеясь найти там погруженную в чтение Розу, поджидающую, когда час подойдет к концу.
В комнате никого не было. Скрип дерева, шепчущиеся тени — все говорило мне, что я не на своем месте. Я торопливо вышел из комнаты и, повернув не в тот коридор, заблудился. Дыхание дома усилилось, теперь я мог расслышать его вздохи уснувшего зверя: «ах, ах». От голоса, эхом разносившегося по лабиринту коридоров, замирало сердце. «Ах, ах». Прислушиваясь, я пошел на звук до приоткрытой двери: дыхание доносилось оттуда.
Прижавшись к щели, я разглядел спальню. Букет полевых цветов — настоящих на этот раз — пытался оживить обстановку, напрасно отталкивая сочащуюся из стен тоску, подпитанную воспоминаниями некогда живших там вдов. Серый человек, которого я несколько месяцев назад видел в коридоре, стоял перед мифическим созданием — полудевушкой, полуслоном. На Розе были лишь старые штаны и практически ничем не наполненный лифчик. Через маску на лице и хобот она была подключена к странному аппарату: в металлической рамке поднимались и опускались мехи, пока мужчина со стетоскопом на шее что-то записывал и прислушивался.
Роза мучилась. Ее бескровный лоб блестел от пота, когда она с трудом приподнимала мехи одним лишь дыханием. С удивлением я обнаружил, что задышал с ней в ритм. Она не томила меня ожиданием просто так. Роза была больна. А больные должны помогать друг другу.
Как-то раз я уже видел подобный аппарат у нашего семейного доктора. Туберкулез. Без предупреждения моя ненависть вдруг дала трещину: я всеми силами пытался ее удержать, но было слишком поздно. Она посыпалась, как дом Проныры рождественским вечером, от нее отваливались гигантские обломки, превращаясь в ядовитый песок, трубопровод погнулся, вода хлынула, унося с собой все на пути, — и ненависть рухнула в последнем агоническом вздохе. Я сделал то, что сделал бы любой разумный человек: я сбежал.
Гувернантка нашла меня на крыльце завернутым в шерстяное пальто, которое нам выдавали на зиму. Она сердилась: «Я вас повсюду ищу». Смешно переваливаясь, гувернантка отвела меня обратно в гостиную. Роза сидела за пианино в пышном шелковом платье, украшенном четырьмя черными пуговицами по периметру: две — на плечах, две — под грудью. Снова Марк Боан. Думаю, как и Монк, Боан нашел свой ритм иглы и ткани — это тоже считается.
— Ты опоздал, — заметила Роза. — У меня и других дел полно.
— Конечно же, нет. Нет у тебя никаких других дел.
За полчаса на холоде мне удалось собрать в кучу ненависть — точнее, как-то наспех сгрести ее остатки на время урока. Когда вернусь в приют, у меня будет целая неделя, чтобы укрепить здание и провести необходимые работы. В свою очередь, на ненависти Розы не было ни трещинки — то же презрение богачей, возведенное из чистого, отборного итальянского мрамора для дворцов Борджиа и Медичи. Но в тот день, седьмого февраля, что-то изменилось в составе воздуха, в тонком равновесии, поддерживающем союз нашего гнева.
Роза подошла и победоносно остановилась в метре от меня.
— Ты не имеешь права так со мной разговаривать.
— Я говорю с тобой так…
Роза отвесила мне изящную пощечину. Она уже собиралась вернуться к пианино, как я схватил ее за руку. Роза резко отпрянула.
— Не трогай меня!
— Иначе что?
— Иначе я закричу и обвиню тебя в насилии.
— Кто захочет насиловать туберкулезницу?
В тысяча девятьсот восьмом году ударная волна загадочного происхождения обрушилась посреди Сибири, вырвала шестьдесят миллионов деревьев и стерла все в радиусе ста километров. Волна спровоцировала вихрь из пыли и пепла, который долетел до Испании. На месте не нашли ни следа удара, ни осколков на земле. Относительно недавно ученые объяснили, что такое явление могло стать результатом взрыва метеора в десяти километрах от Земли. Я знаю, что это ложь. Где-то там на берегах Тунгуски мужчина оскорбил женщину.
— Что ты сказал? — спросила она едва слышным голосом.
— Я… я все видел. Случайно! Я искал гостиную, потерялся и…
— Замолчи.
Она собиралась позвать отца, вышвырнуть меня вон. Граф все расскажет Лягуху, тот наверняка удивится, насколько я гадок и невоспитан, отдубасит по спине и с ликованием отдаст на растерзание аббату.
Роза села за пианино.
— Я рада, что в итоге не отправила письмо.
— Ты не отправила наше письмо?
— Нет.
— Но почему?
— Я его прочла.
— Что?
— Я подумала, что письмо спровоцирует скандал и навредит папиным делам, а он столько для вас сделал, — объяснила она. — Вот и все. Мы квиты. Теперь будем играть.
Потеряв дар речи, я разозлился — непонятно на кого — и подошел к ней. Роза открыла ноты: первая соната молодого Бетховена, в которой Людвиг прячется, притворяется Моцартом, но костюм рвется на его исполинском теле, еще и не подозревающем о будущих бедах, о потере слуха, о гении — об одном несчастье хуже другого. Я машинально читал с листа. Послушав несколько тактов, Роза опустила крышку, чуть не прищемив мне пальцы.
— Я не туберкулезница. У меня был туберкулез год назад. Антибиотики сработали, я выздоровела. Но мне по-прежнему тяжело дышать, и врачи не знают, в чем причина. Говорят, мне нужен воздух, поэтому мы и здесь. Я должна делать дыхательные упражнения, чтобы легкие восстановились. Ну вот, доволен?
— Я не хотел…
— Нет, хотел. Ты хотел сделать больнее. Это одно и то же.
— Не надо было вообще скрывать, что у тебя… что ты болела.
— Я ничего не скрывала. Сидела прямо перед тобой. Ты хоть слышишь, как я дышу? — Роза рухнула на диван, на котором обычно читала. — Что такое Дозор? Ты пишешь о нем в письме.
— Тайное общество.
Она рассмеялась таким звонким смехом, какого я никогда от нее не слышал.
— Какое же оно тайное, если ты только что мне рассказал. А зачем оно нужно?
— Низачем.
— Тогда почему вы его создали?
— Просто так. Чтобы делать что-то бесполезное.
Роза кивнула, взяла книгу, но не открыла.
— Мне очень жаль. Я отправлю ваше письмо, обещаю.
— Ничего страшного. Все равно ничего не изменится.
— Я тем не менее его отправлю.
Вдруг Роза запустила в меня книгой — «Жизнеописание великих святых».
— Я делаю вид, что читаю. Для родителей. Скука смертная… Ты знаешь какие-нибудь истории?
— Только грустные. Мы в них даже соревнуемся.
— Расскажи.
— А разве мы не должны играть на пианино?
— Если кто-то спросит, скажем, что ты давал мне урок сольфеджио. — Роза похлопала по пустому месту на диване рядом с ней. — Ну расскажи,
