на книжку класть…
Что же он там купил? И куда его несет? В Каменку, кур рубить на ночь глядя?
Машина остановилась на Излучине.
– Ты иди пока, погуляй…
И она пошла вдоль подсолнухов. Вечерело. До блеска накатанная полевая дорога была гладка и упруга, как асфальт, только по асфальту босиком не пойдешь, а тут так и хочется снять надоевшую обувку. Она и разулась. И сразу вспомнила, как любила ходить в детстве по такой вот дороге: ноге тепло и приятно, и идти хочется долго-долго, и верится, что там, за поворотом, непременно окажется что-то такое, чего раньше не видела и не знала, – новое и другое.
Ну а что – разве не здесь, не на Излучине, и началось ее новое и другое? Сначала любовь, а потом семья. Излучина подарила ей судьбу. И не предала ли она ее тем, что столько времени не вспоминала, не навещала? Умчалась в другую жизнь, забыв сказать спасибо. А главное – дав себе обет никогда назад не возвращаться. Излучина не обиделась – так же заботливо стелет под ноги полотно дороги, так же овевает лицо и руки пропитанный луговым ароматом ветерок. Она даже что-то обещает опять…
Когда вернулась назад, на полянке возле машины стоял шатер не шатер, а аккуратная темно-зеленая палатка. И Славка картинным жестом ее приглашал:
– Прошу! Заходи, Шемаханская царица!
Она не стала церемониться – нырнула в открытую дверцу, которая оттуда, изнутри, оказалась уже окном. Внутренняя сторона палатки была лимонного цвета, мягонькая такая. Рита погладила ее рукой, вытянулась на надувном матраце, повернулась лицом к мужу:
– Это и есть твоя покупка?
– А что – не нравится?
– Нравится, – честно сказала она. Но тут же и спохватилась: – Только про что мы договаривались-то? Какой был уговор?
Славка с ответом не спешил. И может, как раз потому, что он молчал, она не стала заводиться по новой. Подумала только: вот – всю жизнь экономим, всю жизнь во всем себе отказываем. А жизнь-то идет, не ждет, пока они на нее, хорошую, денег накопят…
– Про сына я помню, Рит. Неужто ты не поняла, что я и в Каменке-то пропадаю из-за него? Хорошо заработать можно как раз на бычках.
И опять замолчал. Только смотрел на нее и смотрел. А она делала вид, что не замечает этого. Однако сколько можно…
– Что – Верка лучше? – спросила обидчиво.
– Дурочка ты моя…
И потянулся к ней рукой. А она – и правда что дурочка – сразу двумя потянулась…
А когда потом вышла из палатки на волю, то замерла, ошеломленная. В высоком июльском небе пылали кострища звезд. Пылали так ярко, будто были подключены – каждая звезда в отдельности – к какому-то мощному источнику энергии. Неужели такое небо было и тогда, в ночь после выпускного? А она не заметила. И вот этой песни тогда не знала:
Небеса мои обетованные,
Что же вы молчите опять, высотою маня?..
Небеса мои обетованные,
Нелегко пред вами стоять, так услышьте меня…
Хотя – что ж тут удивительного: тогда этой песни никто не знал, ее еще не было. Она услышала ее совсем недавно и запомнила только эти слова. Потому что все другие были словесной шелухой, как ярко раскрашенные искусственные – бумажные – цветы. А эти строчки:
Небеса мои обетованные,
Нелегко пред вами стоять, так услышьте меня —
эти строчки так обожгли душу, словно на человека, который писал песню, нашло вдруг какое-то просветление.
Вот и на нее – нашло просветление. Только что же ей делать с ним? Что?..
Вслед за ней вышел из палатки и муж.
– А, Рит? Звезды-то какие! В городе таких не увидишь.
И словно устыдившись патетики, спросил об обыденном:
– Сын звонил?
– Звонил. Говорит – все, больше о полетах сообщать не буду.
– Молодец. Мужиком становится.
– Ага, мужиком, – тут же опять обиделась она. – Тогда я молитву могла вовремя прочитать, а теперь…
– Ты читай ее почаще, глядишь, и угадаешь…
А и правда, – неожиданно легко согласилась она, правда, не вслух, а про себя. – Ничего-то плохого с ним не случится – надо только усердней молиться. А квартира, машина – дело наживное. Да и не самое главное.
Главное, наверное, то, что она сейчас слышит:
– Не пропадем, Рит! Пока мы вместе – не пропадем!
Драм-степ
Уговор с мужем был железный: все, никаких внуков на лето! Хватит! Сколько внучке – тринадцать? Значит, уже тринадцать лет мы не видим лета. Их привозят – и мы встаем к плите, возим их на речку, убираем, стираем, моем…
Лета мы не видим, видим только их, своих внуков. Они потом уезжают – посвежевшие, отдохнувшие, а мы остаемся измочаленные, с обострившимися болезнями, с расшатанными нервами…
За внуков мы рады. Но пора подумать и о себе. Если мы свалимся – кто подаст нам стакан воды? Увы – им будет не до нас. Значит, спасение утопающих – дело рук самих утопающих.
Но солнышко светило так ласково, зелень лезла из земли так дружно, воздух так благоухал запахами начавшегося лета…
– Привозите, чего им задыхаться в большом городе.
И вот наше первое самостоятельное утро. Что приготовить на завтрак? Там, в мегаполисе, в дефиците не только свежий воздух. Дети там не видят и натурального коровьего молока. Не видят и не едят. Сварю-ка я им молочную кашу. Или молочный суп. Нет, сначала надо умыться. Чем занят мой четырехлетний внук? Наверняка сидит у телевизора или компьютера – нынешние дети включают их, едва открыв глаза…
– Владик, пошли умываться!
– Я уже слезами умылся…
О Боже! Почему, отчего?..
Увидев мое лицо, внук спешит исправить ситуацию:
– Я пошутил, бабушка.
Ох уж эти московские внуки… словечка в простоте не скажут…
Ладно, будем варить молочный суп. Ставлю на плиту кастрюльку с молоком. Умывшийся внук (что молодец, то молодец – умывается без посторонней помощи) садится за стол и внимательно смотрит за моими действиями. Я говорю о пользе натурального молока. Внимательно слушает. Потом говорит:
– Я люблю смотреть, как делают вермишель с молоком, но кушать не заставляют.
– А зачем же тогда делать? – недоумеваю я.
– Для культуры.
Че-го?.. Для какой такой культуры? Почему для культуры, а не для еды? Нет, хватит их слушать. Все не переслушаешь. Надо варить и ставить на стол…
– Иди за Миланой, будем завтракать.
Оторвать внучку от телевизора оказалось еще сложнее. Она смотрит фэнтези – и это
