покорно наклонил свою лысую четвероугольную голову перед девушкой.
Как все некрасивые люди, князь, когда волновался, делался еще некрасивее. Лицо его багровело, на шее и на лбу выступали жилы, а маленькие глаза как бы совсем пропадали за припухшими веками.
На Элен неожиданное предложение князя произвело ошеломляющее впечатление. В первую минуту она не нашлась, что ему ответить, и только с изумлением, смешанным со страхом, смотрела в его поношенное, гладко выбритое лицо. За этот год она так привыкла смотреть на него как на родственника своей подруги, немного забавного, приторно-любезного старика, над которым, оставшись одни, они обе часто и зло подсмеивались, что теперь, слушая его страстное объяснение в любви, она не могла отнестись к нему серьезно.
Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы в разговор не вмешалась родственница. Почтенная старушка, не понимая ни одного слова из того, что говорил Двоекуров, каким-то особенным чутьем проникла в смысл его слов и, вся взволнованная и трепещущая, от имени Элен начала благодарить князя за честь. Она смеялась и плакала в одно и то же время, обнимала Элен, прижимала ее к своему сердцу и для чего-то возводила очи к потолку.
Оглушенная, сбитая с толку всем этим обильным словоизвержением, Элен не могла произнести ни одного слова, и только когда спустя несколько минут после этого князь Двоекуров уехал, Элен поняла, что она как-то сама собой, без участия своей воли сделалась невестой.
Свадьба была отпразднована очень скромно, в интимном кругу, и после венца молодые уехали за границу, куда князя посылали с каким-то поручением дипломатического характера.
Вернувшись год спустя в Петербург, Двоекуровы поселились в собственном роскошном доме на Дворцовой набережной, и с этого времени началась светская жизнь княгини. За год пребывания своего за границей Элен еще больше похорошела и с первого же своего появления на великосветских балах и вечерах была единодушно признана всеми первою красавицей столицы. Она была высока ростом, прекрасно сложена, с античными линиями шеи, бюста и рук, с тонкими чертами нежно-матового лица, на котором невольно обращали на себя внимание темно-синие, вечером казавшиеся черными, большие глаза продолговатой формы, опушенные густыми ресницами. Светло-белокурые с золотистым отливом густые волосы, всегда как бы немного небрежно причесанные, золотой рамкой окаймляли ее высокий белоснежный лоб и густыми вьющимися локонами ниспадали на плечи по тогдашней, немного странной, моде.
Припоминая теперь свои первые шаги в петербургском светском кругу, Элен до сих пор с неудовольствием вспоминает, с какой алчностью, точно на богатую добычу, устремились на нее со всех сторон толпы ухаживателей, начиная от безусых юношей и кончая господами гораздо старше ее мужа. По-видимому, для всех этих поклонников и нежных вздыхателей казалось в порядке вещей и даже невозможным, чтобы молодая красавица, малоопытная, впервые появляющаяся в светских гостиных и ко всему этому обладающая старым, весьма некрасивым мужем, избегала увлечения.
Стоило суметь понравиться ей, а это казалось весьма нетрудным. Большим шансом на успех признавалось многими отсутствие, по их мнению, ревности со стороны князя Двоекурова. Добродушный старик, как бы признавая всю справедливость того, чтобы его молодая жена пользовалась всеми радостями молодости, сквозь пальцы смотрел на ухаживания за нею представителей столичной блестящей молодежи и даже изредка, казалось, совершенно искренне, хотя шутливым тоном, упрекал за ее чересчур строгое и холодное обращение с ее, как он выражался, пленниками.
— Какой милый старик этот князь, — говорили про него, — какой рассудительный! Другой бы на его месте, с его наружностью замучил бы свою жену ревностью, а он, как и подобает умному человеку, только о том и думает, чтобы ей было весело.
Однажды был такой случай. Элен на одном балу, отговариваясь легким нездоровьем, старалась как можно меньше танцевать. Князь заметил это и, подойдя к ней, ласково-добродушным тоном стал шутливо выговаривать за это.
— Танцевать молодой женщине так же свойственно, как птичке порхать; еще придет твое время сидеть и любоваться другими, теперь пусть тобою любуются. Не так ли я говорю, господа? — с добродушнолукавой улыбкой обратился Двоекуров к нескольким молодым гвардейцам, составлявшим свиту Элен.
— Совершенно справедливо, князь, молодость дается раз в жизни.
— Вот и я то же говорю, — подтверждал Двоекуров, ласковым, отеческим взглядом поглядывая на жену, в то время когда она, грациозным жестом положив свой обнаженный локоть на плечо кавалера и склонив немного набок голову, делала первый, медленный тур вальса.
— Какой милый князь.
Но если бы те, кто видел князя на балах, могли, накрывшись шапкой-невидимкой, проникнуть вслед за ним и его супругой в их роскошную спальню, убранную в несколько странном, чересчур игривом вкусе, они были бы поражены переменой, происходившей в Двоекурове. От ласково-шутливого тона не оставалось и следа. Добродушная улыбка исчезала, и из милого, любезного старичка он превращался в озлобленного деспота. Щуря свои маленькие свиные глазки и кривя рот в саркастическую улыбку, он по целым часам пилил Элен, доводя ее иногда почти до полного отчаяния. Припоминая все ее жесты, все слова, сказанные ею в течение вечера, Двоекуров придавал им произвольное грязное толкование. Он корил ее несуществовавшими любовниками, грозил сослать в деревню, попрекал бедностью. Обвинял в том, что еще будучи девушкой, в институте, она, задумав выйти за него замуж, самым бессовестным образом ловила его и, пользуясь слабостью его характера, заставила жениться на себе.
— Я знаю ваш умысел, — шипел он, злобно блестя глазками, — вы рассчитывали, что я скоро умру и оставлю вас богатой вдовой. Так нет же, сударыня, ошибаетесь, я проживу еще очень, очень долго; отец мой жил до восьмидесяти пяти лет, дед умер, когда ему было за девяносто, дядя отца тоже дожил до таких же лет. Мы, Двоекуровы, отличаемся долголетием, это наша родовая черта. Я проживу еще не меньше 30 лет, может быть, сорок, вам тогда будет 50–60 лет, вы будете старуха и никто не будет обращать тогда на вас внимания. Можете тогда расточать ваши улыбки сколько угодно, они никого не соблазнят. Нет-с, никого!
XVII
Вначале Элен пробовала защищаться от злобных и нелепых нападок мужа, но скоро должна была убедиться в бесполезности каких бы то ни было оправданий.
Все ее слова встречаемы были ехидным недоверием. Муж, как сыщик, старался запутать ее и уличить кажущимися ему противоречиями. Словом, это было что-то столь нелепо-пошлое, злобно-предательское, что молодая женщина в конце концов принуждена была замолкать и предоставить мужу изливать свой яд, сколько ему вздумается. Не довольствуясь словами, он иногда доходил до того, что щипал ее, щипал больно, до синяков, забывая, как красноречиво некогда расписывал ей возможность выйти замуж за
