совершенно неприкосновенными, ничего не потеряв из своей первобытной мощи. Одна Жанна Д'Арк уже может служить блестящим доказательством этого. Она слышит таинственные голоса и увлекает за собой солдат. Она поднимает перед нацией меч, символизирующий ее силу, и в тоже время воздвигает знамя, символизирующее ее мечту. Прудон и Ренан правы оба.
Так шла она через века, хранительница тайны, почерпнутой у самых источников жизни, носительница ключа, выкованного снами, устраняя то, что могло принести опасность для все обостряющегося интеллекта расы, отдавая свое живое и прекрасное тело, чтобы подкрепить утомленные племена и стареющие народы, напоминая мужчине, что умственные излишества ослабляют жизненную мощь, что сила, унаследованная от предков, имеет свою ценность и что ею не надо пренебрегать,
Больше того, привычка к уединению нацелила ее способностью интуиции, результаты которой полны злой иронии для престижа научного ума.
Мужская наука методически, на основании изысканий; стремится создать город, а женщина построила его гораздо раньте нас. Она была пантеисткой прежде чем пантеизм получил свое имя. Она чувствовала, что ее вены и артерии соединены с сердцем растений, что они уходят под землю, а ее взгляды проникают сквозь стены за пределы дома. Инстинкт приводил ее без усилий к той самой цели, к которой упорно стремился мужчина своим синтезом и анализом. Это он научил ее сильно и долго тереть две ветки одна о другую и создал огонь. Двадцатый век, несмотря на своих ученых и на свои академии, не дал открытия прекраснее этого.
Очаровательная опростительница, истинное отражение лика самой жизни, создательница действия, охранительница традиций, а сверх того, исследовательница неизвестного, вот какой появляется пред нами женщина в данный момент.
Эти отличительные черты остаются нетронутыми даже у той, кого зовут „интеллигенткой”, и которая, по-видимому, порвала даже с самой собой.
Поэт, адвокат, писательница, она всегда остается той, которая снова приводит действие или мечту к тому пункту, в котором мечта или действие служат жизни. По правде говоря, она и есть только служанка! Но она является ею глубоко бессознательно и благодаря следующим двум проявлениям: напоминанию о силе и вызыванию неизвестного. Она снова, призывает к жизни традиции предков, она мешает слишком быстрому вырождению, благоприятствует принятию поколениями новых форм, расширяет горизонт человечества и восстанавливает равновесие между телом и духом, между язычеством и христианством, между мечтой и действием.
Иногда может случиться, что такая женщина возьмет перо и примется выдумывать разные истории. Она будет их выдумывать так, как чувствует их. Закрыв глаза, пылко бросится она в неведомые области; она создает людей в одно и тоже время ниже и выше тех, что создает природа, и которых, с одинаковым правом, можно будет принять за сумасшедших, убийц или богов, потому что им не ведомы ни социальная мораль, ни сдерживающее стеснение, ни запрещающие законы, потому что они во власти только одной мысли: жить и развиваться вполне свободно согласно своему инстинкту, согласно своей мечте.
Это может случиться. Что я говорю? Это случается. Доказательством служит то, что я имею возможность говорить теперь вам о Маргарите Эмери.
***
В то странное время, когда произведения писателей еще вызывали волнение, М. Эмери считалась чем-то вроде королевы развращенности
Тогда Камиль Моклэр писал по поводу ее, что сладострастие становится добродетелью, когда его любят; Луи Дюмюр, забыв об „Опасных связях”, воскликнул „Рашильд принесла наконец миру развратную книгу. Мы ждали ее. Добро пожаловать!” А Морис Баррес прибавил: „эта молодая девушка устраивает всегда изумительные непристойности”.
В виду имелся именно автор „Monsieur Venus”. Ее оскорбляли, ее преследовали. Ее осудили.
М. Эмери, которая вся соткана из иронии, ответила на этот концерт, напечатав сборник прекрасных рассказов, вполне подходящих для девочек, готовящихся к первому причастию, а затем снова принялась за „Monsieur Venus”. То есть, я хочу сказать, что она продолжала конкретизировать ту половую и мозговую чувственность, которая служила основой этого романа, ту чувственность, которая для нее самой является лишь средством для изображения неистовых созданий и бурных столкновений.
Физиологический акт есть симптом здоровья и мощи. Этот апостол инстинкта не может равнодушно пройти мимо него. Именно через него мы восходим к живым источникам юности человечества; благодаря ему с нас спадают искусственные оболочки, эти повязки, которыми цивилизация опутывает нас как мумий. Поэтому он, и только он, может служить базисом для произведений этой М. Эмери, которая отличает ужасные столкновения между мировой девственностью и банальной жизнью, жизнью пресной до тошноты, какою нам ее сделало социальное совершенствование, и которая достигнет крайней степени бессмысленного однообразия, когда, после последних конвульсий, усталое общество вручит социализму заботу о вершении своих судеб.
Надменная фигура Сильвена д’Отерака из „Кровавой иронии”, я думаю облечет мою мысль в достаточно конкретную форму.
„— Я родился нежным, чтобы жить среди ароматов и одежд воздушных женщин... Я любил воду, дремлющую под плоскими атласистыми листьями ненюфаров, и строгие копья тростников, волны Моронны, играющие светлыми отблесками... Я любил быстро бегущую воду потока около мельницы, игривую воду, с голубыми стрекозами, рассказывающую забавные истории... Я любил свежее сено... Я любил далекие леса..., эти страны химер, где тебя охватывает надежда, что человечество больше не существует, и где сейчас же принимаешься строить башню из слоновой кости, сверкающую драгоценными камнями”.
„Я любил золото пшеницы, когда ее собирают охапками в вечер жатвы... Я любил глаза ночи, уста зори и цветочный лик дня...”
Как мог Сильвен д’Отерак дойти до преступления с такими девственными вкусами?
Именно благодаря им.
Д’Отерак чувствует красоту вещей. Там, где толпа проходит ничего не видя, он идет наслаждаясь, и эти наслаждения создают ему совсем особую психологию, оправдывая таким образом теорию блаженной памяти Кондильяка6.
Психология, создавшаяся из подобных элементов, становится исключительной психологией. Чтобы быть тем, кого современное общество называет „порядочным человеком”, необходимо синтез восхищения исправлять посредственной критикой. Это, как раз, забывает делать анархист. Это, как раз, забывает также и Сильвен д’Отерак. Он хочет, чтобы мир был точным отражением его видений. Благодаря этому он начинает нежно любить мечту, а мы начинаем восхищаться М. Эмери за то, что она, может быть, сама того не желая, доказала, что мечта является самой высшей формой инстинкта.
А когда Мечта или, если хотите, Идеал, настолько овладевает человеком, что становится ему необходимым, как хлеб, то этот человек несомненно делается самым страшным врагом общества.
Быть идеалистом — призвание не легкое, и я некому не посоветовал бы становиться им, не ознакомившись предварительно с М. Эмери. Ей это прекрасно известно. Создав Сильвена д’Отерака, она показала нам, на что обрекает себя человек, когда он хочет
