чистое дитя. Раньше скотиной торговал, а как громом его в поле ударило, не в себе стал. Пророчествует, людей лечит. Псковские бабы его особо боятся. Которая согрешит, так он ей на улице беспременно юбку задерёт и плюнет в это самое место.
Царь захохотал.
— Чем царя потчуешь, Николушка? — ласково спросил он юродивого.
Салос с поклоном протянул ему блюдо. Царь с благодушным видом приблизился. Блаженный откинул рушник, и все увидели лежащий на блюде окровавленный кус мяса.
— Отведай мясца, Ивашка, — раздался надтреснутый голос юродивого.
— Нынче пост, — покачал головой царь, — нельзя мяса.
— Пост вспомнил?! — изумился юродивый. — Ты же человеками питаешься. Эвон сколь народу пожрал! Уходи из Пскова, Ивашка, не пей безвинную кровь. За грехи твои скоро покарает тебя Господь!
Услышав зловещее предсказание, все оцепенели.
— Дозволь, государь, — шагнул вперёд Малюта. Но царь остановил его. Сутулясь, пошёл к своему коню и уже вздел ногу в стремя, когда снова прозвучал надтреснутый голос:
— Пришёл ты сюда, Ивашка, на коне, а уйдёшь пеший.
Весь день царь не выходил из мрачной задумчивости. Грабежи и казни велел отложить, несмотря на уговоры ближних.
— Подстроили, государь, как Бог свят, подстроили, — возбуждённо доказывал Малюта. — В сговоре они! И юродивого науськали. Они тут все изменники!
— Старцы печорские письмами с Курбским пересылаются, — подлил масла в огонь Грязной.
— Точно знаешь? — потемнел царь.
2.
Утром следующего дня царь с частью войска уехал в Печорскую лавру. Оставшись в Пскове, Малюта, не мешкая, принялся за дело. В первый день обезглавили сорок человек. Пограбили ризницы монастырей, забрали чудотворные иконы, кресты и прочую утварь. С парящего над городом Троицкого собора сняли колокола.
...Царь молча ехал на своём белом арабском скакуне, подаренном ему персидским шахом Тамагаспом вместе с диковинным чудом — индийским слоном.
— Двадцать вёрст прошёл, а даже не вспотел, — кивнув на араба, сказал Грязной. Он тоже запомнил странное пророчество юродивого про коня и хотел успокоить царя.
...Монастыри на Руси исстари ставили на высоком месте. Печерский возвели в котловине, но он от этого не проиграл, а напротив, дивил несравненной красотой, казался драгоценным резным ларцом в ладонях Господа. Славен монастырь святыми пещерами, за великую честь почитается быть в них погребённым.
У белой монастырской стены встречал царя игумен Корнилий со всей братией. В перезвоне колоколов величаво шествовал владыка, чертя ризами снег, навстречу государю, но вдруг остановился как перед невидимой стеной: царь жёг его яростно-ненавидящим взглядом.
— Отвечай, Корнилий, правда ли, будто тебе Курбский письма пишет?
— Так он всем пишет, великий государь, — просто ответил игумен. — Сказывали: и тебе письма шлёт.
Царь дёрнулся. Ничем нельзя было оскорбить его сильнее, чем напоминанием о письмах беглого боярина, в которых он издевался над великим государем, рисовал его кровожадным деспотом и дурным правителем. Выходит, и здесь уже ведомы эти письма?!
— На колени! — глухо взревел он. Корнилий опустился на колени, покорно склонил шею. Выхватив из рук Грязнова обнажённую саблю, царь зашёл сзади и, взяв тяжёлый клинок двумя руками, смаху рубанул им по стариковской шее. Срубить голову с первого раза он не сумел, клокоча от ярости и придавив ногой дергающееся тело старца, рубил снова и снова до тех пор, пока отделившаяся голова не скатилась в окровавленный снег.
Тяжело дыша, обернулся к остолбенелой монастырской братии. Разъятые ужасом глаза монахов слились в одну блестящую полоску. И царь вдруг увидел себя их глазами: полубезумного, с окровавленной саблей. Припадок прошёл. Царь нагнулся к обезглавленному игумену, взвалил на плечо лёгонькое тело и медленно побрёл со своей страшной ношей к монастырским воротам. Пузырящаяся кровь стекала на снег, алой дорожкой отмечая последний путь игумена по этой земле.
Хоронили Корнилия в знаменитых пещерах. В умилении раскаяния брёл царь в прохладной тьме средь сонма блуждающих свечных огней под тихое погребальное пение печорских старцев. Стоя у древнего пещерного алтаря с распятым Христом, тихонько подпевал заупокойному молебну. А когда открыли пещерную нишу и задвинули в неё поверх старых чёрных домовин гроб с телом Корнилия, царь вдруг похолодел до озноба. Ему почудилось смерть, затаившаяся в чернильной тьме пещеры ...
Воротившись в Псков царь был смутен и молчалив. Доклад Малюты о свершённых казнях слушал вяло, думал о чём-то другом. Отходя ко сну, молился особенно долго и истово. Первое о чём спросил наутро: как конь?..
— Кажись, сап у него, — отводя глаза, буркнул Малюта. — Ей-же-ей, государь, юродивый этот — он же знахарь, скотину лечит. Сразу сап у коня углядел, потому и напророчил.
Белый араб пал вечером. На следующий день царь повелел прекратить грабежи и казни и возвращаться назад, в Слободу. Уговоры Малюты и Грязнова довершить расправу над изменниками, отобрать у города укрытые сокровища на царя не подействовали.
... В Москву возвращались победителями. Обозы с награбленным растянулись на десяток вёрст. Слухи о погроме чёрной волной катились впереди. Страна никла в страхе.
Сидя в тёплом возке, царь строил планы. Теперь с новгородскими деньгами можно продолжить войну. Перво-наперво надо разбить шведов. Самозванца Иоганна, укравшего у Эрика корону, а у царя невесту, повесить на главной площади Стокгольма. Потом заняться Ливонией. Прямо присвоить её вряд ли удастся, восстанут все европейские дворы. Придётся создать малое королевство, поставив во главе верного вассала-того же датского герцога Магнуса. А чтобы привязать покрепче, женить его на ком-то из своих сродственниц, скажем, на старшей дочери Старицкого... Кстати, и самому о женитьбе пора подумать. Негоже царю вдовствовать. Заодно можно и наследника женить. Вот только кого взять в жёны?
Малюта ехал за царским возком верхом. Покачиваясь в седле, перемалывал тяжёлыми жерновами неторопливых мозгов свои расчёты...
Поход закончился. Но не закончился розыск. В застенках Слободы ждали своей участи три сотни новгородцев и их поверженный владыка.
Глава четырнадцатая
ХОРЬ В КУРЯТНИКЕ
1.
Месяц в ожидании царя показался Афанасию Вяземскому годом. Когда первый раз шёл во дворец на большой пир по случаю возвращения государя из похода, думал, что тут и схватят. Но царь встретил своего оружничего как ни в чём не бывало, допустил к руке, посадил за стол. Был оживлён, шутил. Шутки, правда, получались зловещие. Вдруг ни с того ни с сего вылил огненные щи на голову шуту Гвоздеву, а когда шут завопил от боли,
