приезжих, был оживлённый, бодрый и чувствовал себя хорошо. На второй день праздника в скиту всегда бывает парадная служба, которую совершает настоятель монастыря. После литургии все служащие приходят поздравлять старца и поют ему многолетие. Старец обыкновенно просит провозгласить и вечную память старцу Амвросию. В этот раз иеродиакон по ошибке помянул вместо «старцу Амвросию — старцу Иосифу».
На третий день, 11 апреля с ним сделался жар и тошнота, и приём был прекращён. Со старцем часто случались такие заболевания, и поэтому особенного значения этому никто не придал. Но когда затем в последующие дни болезнь не уступала, а напротив усиливалась, то тревога охватила всех.
«А что, если эта болезнь к смерти, и ошибка иеродиакона оказалась пророческой», — думалось многим. Между тем температура поднималась, слабость увеличивалась, и положение слабого и изнурённого старца становилось опасным. Он лежал почти без движения с закрытыми глазами, только губы его непрерывно шептали молитву; а разные вопросы, с которыми обращались к нему келейники, как бы возвращали его к земле из другого мира.
Иноки, преданные и любящие своего старца, то и дело приходили навестить и посмотреть на отходящего авву. С грустью и тяжёлым сердцем подходили они к нему, принимали благословение, предавали свои скорбные чувства. И кроткий старец с тою же любовью, с тою же ангельской улыбкой смотрел на них и тихим, едва слышным голосом, отвечал на их вопросы, стараясь последним лучом привета озарить их скорбные души. И многие из них не выдерживали и отходили с рыданиями. Перед их взором вставал образ этого смиренного, кроткого, праведного старца, который столько лет носил их немощи, наставлял, ободрял и согревал своей любовью. Они чувствовали теперь своё духовное сиротство; они сознавали, что навсегда лишаются духовного, опытного и незаблудного руководителя: перед их глазами угасал светильник, на которого они взирали, как на светлый маяк среди бушующего моря житейского.
Болезнь не уступала, и на Фоминой неделе о. архимандрит Ксенофонт настоял, чтобы пригласить врача. По определению доктора у старца была острая малярия; при слабости сердца видов на выздоровление, по его мнению, не было никаких. Понятно, что это определение подорвало последние нити надежды, и повсюду разнеслась печальная весть, что батюшка о. Иосиф при смерти.
Всюду, куда эта весть, донеслась, раздалось молебное пение к Врачу Небесному и Заступнице Усердной об исцелении болящего. Особенно жаркие, слёзные молитвы понеслись из женских обителей; о Шамординской же Пустыни и говорить нечего, — там давно уже чувствовали надвигающуюся опасность; а теперь мрачнее ночи ходили сёстры.
20 апреля в келью старца, по желанию скитоначальника и братии, была принесена скитская чудотворная икона Знамения Пресвятыя Богородицы, и отслужен молебен. Затем в тот же день из монастыря приносили Казанскую икону Божией Матери и рясу преподобного Серафима. Во время молебна старец тихо молился, и, несмотря на продолжительность двух молебнов сряду, он не чувствовал утомления; напротив, как бы оживился и повеселел. Так, молитва с ранней юности и до конца его многотрудной жизни была для него лучшим подкреплением и утешением. Молились и все находившиеся в хибарке, но в глубине души все сознавали, что драгоценная для всех жизнь должна угаснуть.
Через два дня старец пожелал проститься со скитской братией. После них приходило братство монастырское. Настоятель, глубоко чтивший старца, ежедневно навещал его. «Плохо», — сказал, глядя на него умирающий. «Нет, батюшка, поживите ещё, — вы так нам ещё нужны», — ответил взволнованный настоятель. «Да, будет воля Божия», — произнёс смиренный старец. «Умираю», — говорил он близким по духу инокам. Так он ясно видел приближение исхода из сей жизни и готовился к этому часу спокойно, радостно, весь погруженный в молитву и созерцание.
Когда всё братство простилось со старцем, тогда он благословил придти проститься и Шамординским сёстрам. С первым рассветом, партиями человек по 50, поспешно шли они в Оптину, чтобы поклониться дорогому батюшке, получив последнее благословение и испросить прощение. Дождавшись своей очереди, они, не заходя на гостинницу, спешили обратно, чтобы дать место другим. Итак в продолжении нескольких дней между Шамординым и Оптиной тянулись непрерывной вереницей плачущие сёстры. Круглыми сиротами оставались они теперь — у них и дома не было матери; а их любящий попечительный отец навсегда уходит от них. Для Шамординской обители теперь наступала совсем новая жизнь. С самого своего основания, как малое дитя, беззаботно покоилась она на могучих руках оптинских старцев. Ни одна настоятельница, ни одна сестра не обходились без старца. Скорбь и радость, смущение и искушение — всё несли к нему. Слово старца в обители было свято. Если кому чего не хотелось, достаточно было сказать, что «так благословил старец» — и всё принималось с верою; все знали по опыту, что благословение и решение старца нарушать очень опасно. Даже самый непокойный элемент в обители безмолвно покорялся, — никто не решался, да и не мог идти против силы смирения старца Иосифа… И вот теперь круглое сиротство!… Всё, что было дорого насельницам этой обители, чем они жили духовно, что их оживляло, — всё ушло от них, — и теперь новая могила готовилась скрыть последнее их сокровище… Горняя мудрствуйте, а не земная, ибо житие ваше на небесах есть — вот что можно было только сказать в утешение сиротеющим сёстрам!
Трогательная была и любовь умирающего старца к Шамординским сёстрам. Истомленный болезнью и непрерывным приёмом, на предложение окружающих прекратить доступ к нему сестёр, которые всё прибывали, старец отвечал: «Пусть все идут; я всех благословлю, Бог поможет; а то много останется плачущих». Случалось, что келейники с целью дать больному небольшую передышку, задерживали сестёр на несколько минут в приёмной; тогда старец открывал глаза и спрашивал: «Разве Шамординские все? Нет ли ещё кого, — позовите их». И целыми днями подходили сёстры, едва сдерживая рыдания. С любовью смотрел на своих сирот старец, изнемогающей рукой благословлял каждую, давая иконочку. Иногда губы его шептали: «Бог благословит» или «Бог простит». Желая хоть чем-нибудь утешить их на прощанье, он, несмотря на свою крайнюю слабость, позволил шамординским фотографкам снять с себя портрет, и пытался устроится получше, чтобы было виднее его лицо.
Когда все Шамординские сёстры перебывали, тогда старец велел написать в Белевский женский монастырь, что он очень плох. Игуменья отпускала всех желавших, и по белевской дороге потянулась такая же вереница сестёр. Белевская Крестовоздвиженская обитель издавна была привержена к оптинским старцам, начиная со старца Леонида. Последующие старцы преемственно принимали в своё отеческое попечение и Белевскую обитель, которая отличалась неизменною преданностью, любовью и послушанием к старцу. Поэтому много слёз было пролито и этими присными ученицами
