Оказывается, что есть целая когорта дам которые возмущены тем, что NN сама не бегает за пирожками, а ей их радостно приносят… Ох, тошно писать обо всем этом (1: 426–427).
Со временем Чуковская заметила тревожившие ее черты и в том, как Ахматова относилась к своему положению.
Чуковская обратилась к этой ситуации много позже, в дневнике 1955 года: в подстрочном примечании к своим воспоминаниям о годах войны она предположила, что соседей Ахматовой, писательских жен, раздражали в Ахматовой «и ее беспомощность, и ее властность» (2: 159). В 1962 году она вновь вернулась к этой теме, размышляя о причинах позиции самой Ахматовой. Принятие своей бедности (рассуждала Чуковская) несло в себе и сознание собственного превосходства. Двойственная роль Ахматовой – ее беспомощность и ее властность – были защитой от унижений со стороны государственной власти:
Сознание, что и в нищете, и в бедствиях, и в горе она – поэзия, она – величие, она, а не власть, унижающая ее, – это сознание давало ей силы переносить нищету, унижение, горе (2: 502).
Нанизывая ролевые определения («она – поэзия, она – величие, она, а не власть…»), Чуковская близко подходит к тому, чтобы произнести «она – власть». Однако вместо этого она описывает защитный механизм, с помощью которого Ахматова взяла на себя позицию власти, унижающей ее.
Заметим, что поводом для этих рассуждений послужили воспоминания об эпизодах, в которых Ахматова унижала Чуковскую, свою верную помощницу, которая была «готова состоять при ней кем угодно, хоть курьером, исполнять любые – не только секретарские обязанности» (2: 501). В эссе об Ахматовой, написанном в 1990‐е годы, Александр Жолковский (а не сама Чуковская) сделал далеко идущие выводы из наблюдений, зарегистрированных Чуковской в «Ташкентских тетрадях», проводя параллель между поведением Ахматовой и действиями унижавшей ее власти: «…Чуковская выдвигает убедительную модель ахматовского поведения в терминах осадного мышления. Реакция на внешнюю угрозу, в данном случае – на репрессии со стороны властей, приводит к аналогичному обращению со своими, в данном случае – к ахматовским репрессиям по отношению к самой Чуковской»216.
Сплетни
Беспокоил Чуковскую и другой аспект в состоянии Ахматовой. К весне 1942 года, когда эвакуированные устроились в новых обстоятельствах, в их сообществе воцарилась атмосфера «пира во время чумы» (Чуковская употребляет эту пушкинскую фразу), центром которой стала именно Ахматова. Как ясно из записок, этому содействовали различные обстоятельства: теснота сообщества и совместность быта, близость смерти и относительная безопасность эвакуированных, а также временное облегчение, испытанное после страшных лет террора. Карнавальной атмосфере способствовало и случайное обстоятельство: в эвакуации писатели оказались вместе с актерами, и среди последних были поклонники Ахматовой. Великая комическая актриса Фаина Раневская воспользовалась возможностью близко сойтись со своим кумиром. Другая комическая актриса, Рина Зеленая, тоже часто навещала Ахматову. Вместе они привнесли в мрачноватую обстановку общежития раскованность нравов и дерзкую театральность, исполненную рискованных шуток, блестяще разыгранных комических сцен и острых пародий на трудные ситуации, которые эвакуированные переживали в повседневной жизни.
