- Сильно? – шевельнулось внутри беспокойство.
- Да нет, вроде… просто тянуть не надо было. Кажется, у него есть, что сказать тебе, и пока не скажет – не успокоится, ты сама понимаешь. Честно? Уже утомили эти звонки, но ему то ли сочувствие нужно, то ли информация о тебе. И с концами послать как-то неловко, мало ли как у вас еще сложится? Позвони ему сама, он то ли не решается, то ли думает, что ты не ответишь.
Я пообещала ей, а почему – нет? Сейчас я уже могла бы говорить с ним… наверное. Но, безо всяких сомнений, и ему и мне будет легче, если мы разойдемся тихо и мирно. Я уже сама удивлялась той своей ярости и, похоже, даже раскаивалась. После Ванечки обида на Олега не прошла совсем, но затерлась как-то, стала не такой больной, не такой уже свежей. В нашей жизни было много хорошего, только занавесом всему этому шел его голый зад над чужой бабой. Тошнотные воспоминания, мерзкие, не нужные.
Но я не мстила ему прошлой ночью, даже мысли такой не возникло. И еще дело в том, что с утра я смотрела другими глазами и на то, что случилось у нас с Ваней. Беркутов где-то прав – это проклятое морализаторство у меня в крови. Осознание неправильности своего поступка, вбитое воспитанием с детства, родило неуверенность и внутреннее беспокойство. А там - в детских сказках, именно мужчина ищет, спасает и покоряет женщину, а она из благодарности влюбляется в него. И уже потом благодарит, отдавая ему себя. Гоняться за удирающим женихом-царевичем, предлагая себя, не позволяла себе даже лягушка – сидела себе, квакала и терпеливо ждала.
Я же плюнула на условности, демпингуя женским достоинством. Легко спровоцировать страсть у изголодавшегося мужика, но вызвать уважение таким образом нельзя по определению, а какая любовь без него? Моя любовь к Олегу начиналась с долгого узнавания и именно того самого уважения, а закончилась из-за отсутствия его уважения ко мне. И вот… я сама иду, сознательно планируя одноразовый половой акт, изголодавшись по материнству и в надежде на него. Я же надеялась? Еще как! И все еще надеюсь.
И вдруг он такие вещи говорит, так смотрит – я солнцем в его глазах отражалась. И поверила ему, и сейчас хотела бы верить. Потому что даже не ушами… я вляпалась всеми органами чувств - мне пот его не воняет, а лучше цветов пахнет… это что такое? Это страшно, если он не вернется, а, судя по словам, а больше всего - взглядам бабы Мани, вероятность такого - девяносто девять процентов. И для меня в таком случае разницы между «не захотел вернуться» и «не может» практически нет. А ведь я уже готова на все - ловить его, бегать за ним, даже квакать. Хотя бы для того, чтобы попытаться спасти от смерти и вылечить ему руки – пускай будет так.
С десяти вечера и до трех часов ночи я просидела на табурете, прислонившись к нагретой за день стене дома и глядя широко распахнутыми глазами в темноту, миксуя в голове все эти мысли. Как бы ни сложилось, я не жалела ни о чем, а в темноте еще и хорошо вспоминалось…
Мне хорошо было с ним, Олег никогда так… не поклонялся моему телу, никогда я не была для него настолько желанной, даже в наши лучшие годы. И все те наши эксперименты, попытки разнообразить постель… они вспоминаются настолько убого на фоне одного только Ваниного взгляда, которым тот окинул меня, вбирая в себя, буквально пожирая им – с восхищением, трепетом, с недоверчивым каким-то восторгом! Где там был секс? Не было его, это было что-то совсем другое – иной уровень близости, доверия, дарения. Да у меня душа пела, когда я отдавалась ему!
Отрадно и спокойно было знать, что сейчас – до десятой, он пока еще условно жив и не горит живьем в своем танке, не лежит где-нибудь убитый, укрытый только лесными мхами. И это уже хорошо. На данный момент меня это устраивает, но это только пока. Я сидела в темноте и чутко ловила звуки ночи – любые звуки, и принимала решение, нащупывая пути и способы, намечая их и продумывая.
К середине ночи порядком уже продрогла, глаза слипались – сказывалась предыдущая бессонная. В конце концов, широко зевнув в очередной раз и бросив взгляд на то место, где давно уже не была видна в темноте развороченная гусеницами танка земля, я собралась уходить. Встала, потянулась, подняла склянку с мазью и высказалась в сторону испорченной дороги:
- Ну, и какой ты, на фиг, танкист после этого, Ваня? Слово, родной, нужно держать, а руки - лечить.
Ерничать было горько, хотелось настоящего, и я тоскливо, по-бабьи призналась в темноту:
- Наверное, я уже люблю тебя, Ванечка… успела как-то. А ты?
Глава 20 Народ в бригаде собрался разный. Все мужики семейные, сильно зависящие от заработка – у некоторых висело на шее не по одному хомуту в виде алиментов, ипотеки, обучающихся платно детей, больных родственников и еще кучи бед и просто житейских сложностей. За работу все они держались зубами и работали хорошо, иначе мы бы давно уже расстались.
Но хорошо работающий мужик и мужик с хорошим характером – совершенно разные понятия. В бригаде Марка было два уникума – Потапыч, который на самом деле был Потаповым и Рогоз. Звучная фамилия, потому и звали его так – вроде как кличкой. Потапыч был такой сволочной язвой, ненавидящей весь женский пол, что я порой диву давалась – это что же можно было сделать с мужиком, чтобы довести его до такого устойчивого состояния перманентной ненависти? Но что было, то было. Со мной он вел себя осторожно, хотя это его отношение сквозило в каждом взгляде и жесте. Но все, что он мог позволить себе, это рассказывать отстраненно-пошлые анекдоты таким образом, чтобы я их обязательно услышала. И надо сказать, что там все было на грани, но ни разу не за ней. В общем, мне и на этот раз предстояло выслушивать перлы типа «недостаток внимания к половым щелям приводит к постоянному скрипу». И понимай это, как хочешь – в меру своей распущенности.
Второй, который был Рогоз, густо пересыпал свою речь матом – безо всякого зла и причины, просто для связки слов. Я тоже не была святой - несмотря на воспитание, вылетало иногда. Но крайне редко, только когда иначе – никак. Правда, потом я никогда не забывала прикрыть рукой рот – с детства как-то… само уже делалось. А однажды вообще выдала разом весь словарный запас, невольно заимствованный годами. Но тогда для этого была веская причина, и был выбор – извергнуть или же взорваться изнутри. И слышали меня тогда только двое – Марк и Лужок, уволенный потом за тот самый случай. О Лужке не могу сказать ничего, но Марк с тех пор относился ко мне более… уважительно, что ли? Кто его поймет! Но именно Марк посоветовал мне не обращать внимания на Рогоза, потому что «все равно мы не владеем уникальной, ныне утерянной технологией строительства – без единого матерного слова».
Остальные четверо были люди, как люди. Мне кажется, что они даже в некотором роде наслаждались этими строительными командировками – работа на свежем воздухе, на природе, пища с костра, купание в водоемах по теплу, замечательный загар… И не скрипит никто, опять же – вынеси да вынеси мусор. Домой возвращались отдохнувшие от семейных забот, соскученные по женам, при деньгах – с ними рассчитывались не за месяц, а по факту исполнения заказа. Умудрялись собрать подарки – сельские продукты, грибы, ягоды. Так что проблемы намечались только с Потапычем. Рогозовские словечки практически уже и не воспринимались разумом, автоматически им отсеивались и отметались, вычленяя из его речи только сам, собственно, ее смысл.
