«Но это бывает со многими художниками, даже самыми большими. Они не уверены в том, что существуют как художники. И вот они стараются себе это доказать — критикуют, осуждают. Это придает им сил, это означает для них начало существования…»
«Ну а ты, — сказал Рато, — ты существуешь?.».
«Нет, я не поручусь, что существую. Но я уверен, что буду существовать».
Альбер Камю. Изгнание и царство[351] Нью-йоркские художники, жаждавшие новостей, могли услышать их в кафе, на Вашингтон-сквер и на углу любой улицы от Челси до Четвертой авеню. Но в холодные зимние дни лучшим местом для этого считался магазин красок Леонарда Бокура на 15-й улице. Пока Леонард растирал краски и составлял нужные цвета, мастера грелись у мощных батарей, обмениваясь слухами и сплетнями. Однажды в начале октября 1940 г. речь зашла о Мондриане. Это был их коллега-нидерландец, которому пришлось бежать в Америку из Парижа, где он жил и работал. Именно Бокур сообщил нью-йоркским художникам, что Мондриан в городе. «Эта новость была сродни тому, чтобы прочитать о внезапном крупном подкреплении, подоспевшем на помощь к союзникам на фронте», — вспоминал скульптор Филипп Павия. Мондриан был одним из множества европейских мастеров, которые в последнее время искали убежища в Нью-Йорке, но при этом одним из самых известных и значимых. Среди художников, живших в Даунтауне, он считался легендой. Впрочем, его работы было очень трудно увидеть, и большинство знало их только по низкокачественным журнальным репродукциям. Что же касается самого Мондриана, это был человек-загадка. Он поселился на 34-й улице, и некоторые, кому посчастливилось мельком его лицезреть, рассказывали, что он был маленького роста и невероятно худым. Художник имел вид «скромный и совсем не героический», по словам Павии. Это делало его образ еще более таинственным и интригующим[352].
Несомненно, именно неуклонное продвижение Гитлера по Европе породило мощную волну иммиграции и привело на американскую землю Мондриана и многих других художников, композиторов, философов, поэтов, психоаналитиков и ученых. Это говорилось тысячу раз, но, безусловно, заслуживает повторения. Режимы европейских стран один за другим, словно кости домино, падали тогда под натиском нацистских танков, войск и самолетов. И скорость, с которой это происходило, поражает воображение: апрель 1940 г. — Дания и Норвегия; 15 мая — Нидерланды; 29 мая — Бельгия[353]. До всех этих событий Германия — к серьезной озабоченности соседей — перевооружалась годами. Но, когда Гитлер наконец применил свой арсенал в борьбе против других стран, это почему-то застигло Европу врасплох. В первую очередь это относится к Франции.
Через два дня после бомбежки Парижа 3 июня 1940 г. Германия ввела во Францию войска. Уже через десять дней сохранившаяся часть французского правительства подписала договор о разделе страны в пропорциях, чрезвычайно выгодных Гитлеру. Три пятых Франции оказались под немецкой оккупацией, а остальные две пятых — под французским контролем. На этой территории было установлено правление, которое войдет в историю как режим Виши. (Вишистская Франция считалась независимой, но на самом деле проводила политику в интересах нацистов, так что, по сути, Германия тогда завоевала всю Францию.) Гитлер вошел в Париж по-императорски 23 июня. Он с помпой проехал под огромным флагом со свастикой, вывешенным на Триумфальной арке. Фюрер любил этот город, но война не позволяла ему задержаться тут более чем на день. И поэтому он решил взять с собой лучшее, что было в Париже. Гитлер хотел вывезти в Германию все многочисленные произведения искусства, принадлежавшие государству и французским евреям. Когда он с триумфом вернулся в Берлин на спецпоезде «Америка», миллионы немцев приветствовали своего вождя красными флагами со свастикой[354].
Для Германии захват Парижа был глубоко символичным. В 1870 г. немцы уже завоевывали французскую столицу, но во время Первой мировой войны повторить этот успех у них не получилось. Заявленное Гитлером намерение напасть на Францию в значительной мере базировалось на огромном желании исправить ошибки и компенсировать унижения, пережитые Германией в предыдущем глобальном конфликте. По мнению самого фюрера и, судя по всему, многих его соотечественников, завоевание Парижа позволяло отомстить за позор и несчастья немцев в прошлом. Но была и еще одна, более глубокая причина. Гитлер использовал немецкую мифологию и культуру, чтобы сформировать истинно арийское общество, нарисованное его воображением. В то же время оккупация Парижа должна была обеспечить ему господство над международной столицей культуры. Неслучайно Гарольд Розенберг назвал этот город «лабораторией ХХ века… Святилищем нашего времени»[355].
Французские, итальянские, испанские, русские, немецкие, нидерландские, бельгийские и швейцарские художники и другие люди культуры со всего мира десятилетиями стекались в Париж. Там они могли работать в обстановке красоты, которая мощно стимулировала творчество и интеллектуальные изыскания через свободный обмен идеями. Именно из Парижа в мир пришла львиная доля «дегенеративного» искусства, которое так ненавидел Гитлер. Став хозяином этого города, он мог бы с новой силой подавлять оскорбительные виды творчества. Фюрер также мог пресечь всякое выражение свободы со стороны отдельных личностей, будь то в форме слов или живописных полотен. Ведь эти высказывания были для тирана не менее опасны, нежели ружья бойцов французского Сопротивления. Взяв Париж под контроль, Гитлер действительно сделал большой шаг к такому господству. Поэт-песенник Оскар Хаммерстайн, увидев Гитлера на Елисейских Полях, написал стихи для песни «Последний раз, когда я видел Париж»[356]. А многие другие люди искусства просто принялись паковать чемоданы. Они отлично понимали намерения и цели Гитлера. Пока из динамиков, установленных на немецких грузовиках, которые колесили по улицам Парижа, доносились объявления о комендантском часе c восьми часов вечера, творческие люди планировали побег.
Впрочем, по тем временам ни одно место в континентальной Европе или Северной Африке нельзя было считать совершенно безопасным, ведь агрессию проявляли не только немецкие нацисты. Италия вторглась в Грецию и принесла войну на территории Ливии, Эритреи, Эфиопии и Сомали. Великобритания, в свою очередь, бомбила Геную, Турин и итальянские базы в Африке. И даже если кто-то из художников не был против того, чтобы забраться аж в Азию, то в некоторых частях этого континента тоже шли бои из-за политики экспансионизма, которую проводила Япония. Что касается Англии, то она избежала оккупации на суше. Однако летом 1940 г. нацистские самолеты показывались в небе над Британскими островами практически ежедневно. С 17 сентября 300 немецких бомбардировщиков и 600 истребителей начали уничтожать Лондон сериями страшных воздушных налетов. В первый же день бомбежки, пока по всему городу разносился тревожный перезвон церковных колоколов, фашисты сбросили на столицу Великобритании почти 400 тонн бомб. И этот ужас продолжался[357]. По-видимому, единственным местом, где художник мог быть уверен в безопасности и возможности спокойно жить и творить, являлся Нью-Йорк, отделенный от Европы Атлантическим океаном.
