— Боже мой, — закричал Дэниел и полез под стол, — вы наняли убийц?
— Знаешь ли ты, что к сегодняшнему дню на твой курс не подано ни одного заявления?
— Только из-за его отсутствия в справочнике и скандала с пятидесятниками в День открытых дверей.
— Это не меняет того факта, что студентов у тебя нет, а значит, твой курс и твоя должность никому не нужны.
— У меня есть студенты!
— У тебя нет студентов. Вылези из-под стола! Чтобы читать курс, ты должен иметь шесть студентов.
Дэниел выбрался из-под стола. Он перелистнул тетрадку, в которой недавно делал пометки, и вынул из нее несколько зеленых бланков.
— Заявления, — сказал он. — Три уже подписанных, еще два — наверняка и несколько кандидатов.
— Что это, черт возьми, за люди? — удивился ректор.
— Мистер Сеймур Рильке, — дизайнер десертов в гостинице «Метрополь», Алисон Фетц — радикальный адвокат, К. К. Сук — корейский лингвистический вундеркинд. Кроме того, я ожидаю заявлений от священнослужителя-мариита Деклана Синджа, благородной Марии Имприматур и от других кандидатов, все это — до четверга.
— Какая-то банда безработных статистов из провального кино!
— Народ вполне грамотный, уверен, что с курсом все справятся.
— Обучение взрослых? Ты, кажется, используешь университетский устав ради собственной выгоды? А как же моральные принципы?
— Вы — пример для всех нас, господин ректор.
— Не пытайся разозлить меня, О'Холиген! — Доктор Манганиз проигрывал только тогда, когда очень разозлится. — Не пытайся разозлить меня, О'Холиген! — заорал он, скорее как предупреждение самому себе, и немедленно разозлился. — Что это, опять выживание поганых слабейших?
— Что вы имеете в виду?
Злость уступила место ярости.
— Ты! Это! Слабейший курс со слабейшими студентами и дрянным преподавателем-эльфом, который не выдержит и двух ударов вращающейся двери. Выживание слабейших! Дарвин со своим говном.
— Не Дарвин, а Спенсер, и к тому же он говорил не о силе или слабости, а о приспособленности, то есть о соответствии времени и окружающей среде. Ничего общего с бегом трусцой по утрам, — Дэниел чувствовал, что он процарапывается вперед.
— И в чем же заключается твое соответствие, О'Холиген? Университет живет студентами, ему, чтобы выжить, необходимы тысячи студентов в год, а ты перебиваешься на шести. Как же это приспособлено к окружающей среде?
— Прекрасно. Пустынная ящерица обходится несколькими каплями росы.
— И пьет собственную мочу! Потому что живет в пустыне. Ты со своими шестью студентами можешь сидеть и пить собственную мочу, О'Холиген, но это не объясняет, почему мы должны предлагать студентам курс средневековой литературы, который никто не хочет изучать.
Дэниел сорвал свои толстые очки и протер глаза. Надо ли? Почему бы и нет, черт возьми, все равно скоро конец.
— Могу только пожелать вам, Барт, хотя и не собираюсь вас обидеть, по крайней мере не слишком, чтобы вы достигли когда-нибудь такого уровня образованности, который позволил бы вам увидеть глупость своих вопросов и не задавать их впредь. Это «уловка-22»[52] в системе образования. Администраторы, вроде вас, то и дело задают вопросы, обнаруживающие такое дремучее обывательство, что любая попытка ответить на них лишена всякого смысла. Единственно правильный ответ на абсурдный вопрос есть ответ абсурдный, и ваша захватывающая дух способность задавать такие вопросы — родимое пятно вашего клана. Пока другие приходят в смущение, призывают рассудок, уроки истории, здравый смысл, внутренности животных и прочее, вы бестрепетно вершите свое абсурдное дело.
Никто еще не разговаривал с Бартом Манганизом таким образом, не считая его жены Шарлин, которая, впрочем, по-другому и не умела. Крепко стиснув зубы и перейдя на дыхание носом, ректор университета «Золотой Запад» довел свой гнев до состояния медленного кипения. Убийство оборвало бы его карьеру, а если реагировать на этого рыжего урода всерьез, убийство — единственный исход. Вместо этого он погубит карьеру О'Холигена, и как только доктор Манганиз внутренне поклялся сделать это, он почувствовал, что сумеет злоупотребить своим терпением еще раз.
— Ты аморальный тип, доктор О'Холиген. Аморальный потому, что ты и такие, как ты, артистики притворяются перед несведущими людьми, будто бы величайшие вещи на свете — это книги, музыка и прочее культурное барахло. А теперь послушай меня. Мы живем в эпоху банкиров и финансистов, заключения сделок и инвестиций, облигаций и векселей, оборота и прибыли. Мечтателям здесь не место, их рано или поздно сметут с пути. Так и передай своим бесценным артистикам, О'Холиген, от меня и от других обитателей реального мира. Образование меняется безвозвратно и навсегда. Я и такие, как я, никогда не падали со стульев от Шекспира, или поэзии, или музыки, или живописи, или другой дряни, преподнесенной как единственная вещь, ради которой стоит жить. Мы знали, что настоящий мир — это работа, жена, дети, зарплата. Так что мне оставалось?
— Не знаю. Я падал со стула от поэзии.
— Пробраться наверх. Любая лестница, на которую я мог поставить ногу, любой способ по ней подняться. Чем хуже этого? — Ректор махнул в сторону книжных полок.
— Кто сказал — хуже?
Но ректор не слушал, он говорил.
— Возможно, я достиг бы чего-то в музыке или в литературе, возможно, это лучше и утонченнее, чем быть верхушкой пирамиды «Золотого Запада», но этого не случилось. Этого, к чертям собачьим, не случилось, О'Холиген, ты слышишь! И я — то, что я есть, и, Бог мне свидетель, разбираюсь в этом лучше, чем ты, лучше, чем шесть ублюдков деканов, и останусь верхушкой до тех пор, пока они не бросят на меня атомную бомбу. Я вершу здесь свою волю, я работаю как скотина весь день напролет, а вечером, О'Холиген, я слишком устаю для того, чтобы думать о том, что я что-то там пропустил в книгах, живописи и музыке, и я скажу тебе, что с годами приходишь к выводу, что ровным счетом ничего не пропустил.
— Именно поэтому курс по литературе должен быть всегда.
Но не успел Дэниел закрыть рот, как Барт Манганиз вскочил и выбежал из кабинета в бешенстве оттого, что О'Холиген подсмотрел его уязвимость, которую ректор всегда и от всех скрывал.
Дэниел покончил с бланманже, поставил тарелку на прикроватный столик и откинулся на подушку в надежде на сон, в котором прошлой ночью его неуправляемые мысли ему отказали. Бланманже и слабый звук песни «Я люблю Париж», плоды учтивости мистера Рильке, равно как и чувство Дэниела, что напряжение между Священным озером и миром, в котором он теперь пребывает, находится в равновесии, принесенном невероятной утренней беседой с поваром-кондитером. Было ясно, что судьба стала на вахту у штурвала, и Дэниел рад был временно доверить ей управление. Ей следовало бы начать с самого главного — с записи студентов. Если она доставит ему пополнение, тогда все в порядке: он будет преподавать староанглийскую литературу в университете «Золотой Запад» по крайней мере еще год. А если не доставит? Нет. Он не собирается провести еще одну бессонную ночь, промеряя эти темные воды. Дэниел погасил свет. Капли дробно стучали о жестяную крышу, и вскоре он заснул под звуки Либераче, приглушенно напевающего о зимнем Париже, в котором идет дождь.
