Боль и тяжесть содеянного обрушились на меня с невыносимой силой. Я убил собственного сына! Я забрал себе его тело, я пожертвовал им, чтобы спастись самому! Как это могло произойти? Проклятая девчонка не предупредила, что слова заклинания можно не только произнести, но и подумать! Мой сын стал жертвой моих же мыслей!
Помню, я выбежал из дома да так и застыл в растерянности посреди улицы, не зная, что мне делать и как жить дальше. Обуревавшие меня чувства искали и не находили выхода. Клянусь вам, Джон, сам не понимаю, как я тогда не умер от ужаса и горя.
Я забился в чулан и просидел там много часов, стараясь справиться со свалившейся на меня бедой. Нет смысла рассказывать, что мне пришлось пережить. Думаю, вы и сами можете представить весь ужас моего положения, Джон. Я, взрослый мужчина, оказался в теле семилетнего ребенка, моя жена стала моей матерью, но самое главное – я был убийцей своего собственного малыша, которого безмерно любил. Я ненавидел и презирал себя, меня терзал жгучий стыд, боль потери давила тяжелым гнетом. Если бы не страх перед Господом, я немедленно бы покончил с собой. Впрочем, еще одно удерживало меня от самоубийства – я не хотел, чтобы погибло тело моего сына. Пока я был жив, он хотя бы частично оставался со мной, стоило мне посмотреть в зеркало.
Надо вам сказать, что в то время зеркал в нашем понимании еще не было. Незадолго до этих событий мастера придумали окунать плоское стекло в ртуть, и на его поверхности образовывалась тонкая пленка в виде фольги. Такой прообраз современного зеркала изготавливался в Венеции и стоил довольно дорого. Как раз на Рождество я подарил Женевьеве такое стеклышко. И теперь я не отходил от него, любуясь чертами ушедшего от нас сына.
Мое горе усугублялось тем, что я вынужден был переживать его в одиночку. Я ничего не мог рассказать Женевьеве: помня, как тяжело ей далась смерть Катрин, я понимал, что она не пережила бы потери еще одного ребенка. Да и не смел я ей признаться, что явился причиной его смерти. Вот так и сбылось предсказание старухи Дюшон – я лишил Женевьеву самого дорогого.
Спустя два дня состоялись похороны, тело, еще недавно мое, было погребено. Хотя отчаяние по-прежнему обуревало меня, мне поневоле пришлось привыкать к своему новому положению. Прошло время, и я постепенно смирился с тем, что стал Франсуа Леграном.
Франция, XVI век
Горе обрушилось на Женевьеву внезапно и буквально раздавило ее. Рене был частью ее жизни, частью ее естества. Боль душила ее, и она не могла ни на секунду от нее избавиться. Ей казалось, что жизнь навсегда потеряла смысл.
Но, помня о том, как она чуть было не потеряла Франсуа после смерти Катрин, Женевьева не позволяла горю поглотить себя и с удвоенным вниманием присматривала за мальчиком. Рене больше нет, но остался его сын, и она будет беречь его изо всех сил.
К собственной боли примешивалось беспокойство за сына. Франсуа очень переменился после смерти отца, словно в одно мгновение стал старше на много лет. Женевьева кляла себя за то, что повела малыша прощаться с умирающим Рене. Отец умер прямо на глазах у Франсуа, и малыш не желал выходить из комнаты, как безумный, бросался к постели отца, а потом несколько часов просидел в маленьком чуланчике. Когда он вышел оттуда, мать с трудом его узнала, столько боли было в глазах ребенка. А еще, словно переданная по наследству, у малыша появилась горькая усмешка, нередко мелькавшая на лице его отца. Но на этом изменения не закончились. Франсуа категорически отказывался рисовать, и это, пожалуй, больше всего беспокоило Женевьеву. Словно после смерти отца он начисто потерял интерес к живописи. Но зато он стал не по-детски чутким и внимательным, поддерживал мать в ее горе и иногда говорил фразы, немыслимые в устах семилетнего малыша. Женевьева не переставала поражаться своему внезапно повзрослевшему сыну.
* * *
Рене потихоньку обживался в обличии Франсуа. Поначалу ему было непривычно ощущать себя ребенком, в этом маленьком теле он чувствовал себя неловким и неуклюжим. Все вокруг вдруг стало большим, а сам он – крошечным и слабым. Привычные предметы стали намного тяжелее, ступени в доме доставали до колена, а дотянуться до ручки двери было целой проблемой. Но постепенно он привык и к своему новому росту, и к тому, что к нему обращаются «Франсуа», смотрят как на ребенка, и изо всех сил старался соответствовать образу семилетнего мальчика. Иногда, забывшись, он мог сказать что-нибудь, больше свойственное взрослому, и тогда ловил на себе удивленный взгляд Женевьевы. Ему нелегко было научиться называть ее мамой, но он привык и к этому. Сердце его разрывалось, когда он видел, как она горюет по усопшему супругу, однажды он едва сдержался, чтоб не открыть ей правду. Но со временем боль притупилась, и он перестал слышать за стеной ее плач по ночам.
Франсуа отчаянно скучал. Детские игры не были ему интересны, а любовь к живописи, которой раньше малыш отдавал все свободное время, ушла вместе с его душой. В надежде уговорить его вернуться в мастерскую три раза приходил маэстро Гетти и дважды – Франческо Мельци, но мальчик был непреклонен. Он смотрел на итальянцев серьезными взрослыми глазами и повторял одно и то же:
– Спасибо, сударь, но рисовать я больше не буду.
Однако со временем Франсуа начал осознавать открывающиеся перед ним возможности. Судьба подарила ему еще одну жизнь, при этом разум его был взрослым, и он мог здраво обдумать, чему эту жизнь посвятить. Поняв всю выгоду своего положения, Франсуа задумался, кем бы ему стать. Перчаточное дело порядком надоело. Думая о прошлой жизни, прожитой в теле Рене, он понимал, как мало успел узнать и увидеть. «Раз уж судьба дала мне возможность снова стать юным, – думал он, – я должен использовать этот шанс, чтобы научиться чему-нибудь стоящему, интересному и важному. Но что же выбрать? Вернуться в ордонансную роту? Нет, это уже было». Он решил посоветоваться с Женевьевой.
– Послушай… мама, – сказал он как-то за ужином, старательно имитируя лексику ребенка, – мне скучно. Я хочу учиться чему-нибудь.
Женевьева замерла с плошкой в руке.
– Я не знала, – медленно проговорила она, – что ты уже об этом задумываешься. Не рановато ли, дружок? Тебе только восемь.
– Нет, не рано. Я не хочу быть перчаточником, это точно. Надо придумать что-нибудь поинтереснее.
Женщина с нежностью посмотрела на сына:
– Дорогой, думаю, раз уж ты не хочешь больше рисовать, то мог бы пойти в класс при соборе Святого Мартина. Там тебя научат многим полезным вещам, а потом ты сможешь выбрать себе занятие по душе.
На том и порешили.
* * *
С наступлением лета Женевьева отвела мальчика к отцу Бенедикту, руководившему детским обучающим классом при соборе Святого Мартина. Франсуа понравилась спокойная церковная обстановка, благожелательные наставники. Класс был наполнен разновозрастными мальчишками, почти все – из небогатых семей. Преподавались в основном те науки, которые Франсуа уже знал, и это позволило ему сразу стать лучшим школяром. Ребятишки в большинстве своем жили при соборе, но Франсуа каждый вечер возвращался в свой дом, благо до него было совсем близко.
