– В сарае есть лопата. Отличная лопата, много поработавшая.
Железные кладбищенские ворота висели на одной петле, скрученные, как велосипед, в символ чего-то неведомого. Тем не менее отец Никель отодвинул засов и распахнул их с некоторой церемонностью. Дед взял из сарая лопату могильщика.
На одном из надгробных камней стояли имя и даты, составлявшие какую-то ученую латинскую шутку, для деда непонятную. Священник велел копать у основания камня. Дед задумался. Он не боялся осквернить могилу. Он боялся, что там установлена мина, и старому пню про это известно.
– Вы говорите по-немецки с пресбургским акцентом, – сказал отец Никель. – Я родился там в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом, в правление императора Франца-Иосифа Первого.
Дед ответил, что его отец и дед тоже оттуда, хотя дат рождения он назвать не может.
– Они вам говорили, что пресбуржцы не умеют обманывать?
Дед вынужден был сознаться, что старшие забыли сообщить ему этот факт. Тем не менее он начал копать. Яма была неширокая, и на глубине меньше двух метров лопата ударила о металл.
– Как? – спросил священник.
– Отличная лопата, – ответил дед.
Как только отец Никель узнал, что союзные войска вступили на немецкую землю, он послал за бывшим пономарем и могильщиком Алоисом. Алоис был сирота и вырос при церкви. Мальчиком он готовил главную реликвию храма, косточку святого Доминика, для ежегодного поклонения. В восемнадцать его забрали в армию и отправили под Смоленск, где ему лимонкой оторвало два пальца на левой руке и выбило левый глаз. Домой его отправили с контузией, которая постепенно перешла в черную депрессию. Он не вернулся к работе в Санкт-Доминикус-кирхе. Каждый вечер он напивался до бесчувствия и засыпал, где упадет. Пьяным он повторял все грязные богохульства, которым научился в армии. Отца Никеля они не оскорбляли, но он знал, что Господь суровее, и опасался за душу воспитанника. Надеясь отвлечь молодого человека, а заодно спрятать церковные ценности, он поручил Алоису сделать и закопать на кладбище сейф, замаскировав яму под обычную могилу. Алоис был сильным и умелым. Несмотря на отсутствие мизинца и безымянного пальца на левой руке, он мог держать молоток и ножницы по металлу.
К радости старого священника, Алоис сберег почтение к мощам святого Доминика и согласился исполнить просьбу. Он выпросил у покойной экономки Марии старый кедровый сундук. Затем отправился в приходский курятник, пустовавший уже более года, содрал с крыши гофрированные жестяные листы, разрезал их по мерке и обшил снаружи кедровый сундук. Выбил на камне шутливую латинскую надпись, сочиненную отцом Никелем, и закопал у основания надгробья сокровища Санкт-Доминикус-кирхе. Теперь сундук стоял на дне шестифутового колодца, вырытого точно по его размерам.
– Сколько он весит, отче? – спросил дед.
– Семьдесят три килограмма.
Дед хотел было спросить, откуда такая точность, потом сообразил:
– Алоис его взвесил.
– Он составил полную опись, которую я отправил на хранение в конгрегацию Божественной литургии при курии.
Дед чувствовал, что хотел бы познакомиться с этим трагическим, но восхитительно методичным юношей. Однако он не сразу решился задать вопрос, поскольку предполагал, что уже знает ответ.
– Возможно, у Алоиса были соображения, как вынимать ящик, – сказал дед. – Где он?
– Несомненно были, – ответил отец Никель. – К сожалению, молодой человек, которого вы сегодня застрелили на улице… над которым я совершил последнее помазание…
– А, – сказал дед. – Сожалею.
– Я смог в последние минуты его утешить. Как вы видели.
Дед видел нечто такое, что не готов был признавать, и ограничился неловким кивком.
– Он в вас стрелял. Из лука.
– Да. – Дед кивнул в сторону джипа. Дидденс, судя по всему, уснул. – Дидденсу стрела попала в ногу. Мне пришлось ее извлечь.
– Алоис прекрасно стрелял из лука. Вам повезло, что он не мог как следует прицелиться из-за покалеченной руки. Вы обязаны жизнью какому-то русскому солдату.
Дед кивнул. Потом они с отцом Никелем снова уставились в яму. Дед разглядел бороздку на правом борту ямы. Такая же угадывалась в левом борту.
– Алоис опускал ящик с помощью лебедки, как гроб, – сказал он. – Продел веревку под дном ящика.
Отец Никель кивнул и сказал, предвосхищая следующий вопрос:
– Она была по большей части из дерева.
– Ясно.
– Веревку, боюсь, мы тоже сожгли.
Дед велел Гатто проехать через ворота на кладбище. Лавируя между могилами, тот подогнал джип к яме. На подступах к Бонну дед с Ауэнбахом нашли бескрылый, но в остальном целый фюзеляж небольшого самолета-снаряда – зенитной управляемой ракеты, как сказали бы мы сейчас, – торчащий из заледенелого пруда, как окурок сигары из пепельницы. Она вмерзла в лед, так что дед с Ауэнбахом добыли сварочный аппарат и соорудили лебедку из подручных материалов, запчастей и куска цепи. Они вытащили «Энциан»{62} (как позже выяснилось, так называлась ракета), упаковали и отправили в Уилбур-Райт-Филд.
Теперь дед отмотал десять футов цепи с барабана на передке джипа и перебросил цепь через ветку облетевшего каштана, который летом, наверное, очень красиво затенял церковь. Потом несколько раз обмотал ее вокруг пояса Гатто и закрепил за спиной, оставив свободными футов семь. Привязал кусок толстой проволоки к концу цепи и дал в руку шоферу. Потом они с Дидденсом ухватили того и перевернули, так что он повис под каштаном вниз головой.
Из кармана у Гатто выпал кинжал в черных ножнах и со стуком упал на землю. Рукоять украшал серебряный орел. Дидденс сел за руль джипа и сдал чуть ближе к дереву. Гатто повис над ямой. Из кармана у него выпал перстень с мертвой головой и наручные часы. Дед поднял их и увидел на месте цифры двенадцать сдвоенную молнию.
– Прошу прощения, – выговорил Гатто. – Скажите ему, что я прошу прощения.
Отец Никель сказал «ничего страшного», но деду показалось, что старый священник шокирован. Дед взял Гатто за пояс и направил головой в яму. Дидденс еще потравил цепь.
