Но шутки шутками, а время тянулось медленно, но и неотвратимо…
Агеев ведь еще не ведал о том, что рассказывал ментам про его приезд Сергуня, которого полковник Крохалев прямо так вот, конкретно, и заподозрил в непосредственном пособничестве приезжему киллеру. Что и было им заявлено — твердо и безапелляционно. Сергуня готов был перекреститься и в ноги пасть высокому милицейскому начальнику, чтобы оправдаться полным своим незнанием и непониманием, но только чтоб лично его миновала чаша самому оказаться на мушке у этого опасного преступника. Сергуня, по правде-то говоря, сразу в нем усомнился, но не знал, что делать, и не нашел ничего более умного, чем отвести преступника к Фроське Морозихе. Чтоб знать, где тот остановится и, по возможности, проследить за ним. Ну, и… доложить, куда надо, если покажется…
Вместе с Сергуней к дому Ефросиньи Морозовой немедленно отправилась опергруппа во главе с самим полковником Крохалевым. Случай практически небывалый, чтоб такой большой начальник и — как простой опер! — лично ехал арестовывать уголовного бандита. Да, знать, очень важной птицей был тот московский киллер, которого брать следовало со всеми предосторожностями, ибо он вооружен и, значит, представляет крайнюю опасность при задержании. И, как Сергуня ни отказывался, к его величайшему неудовольствию, лично полковник Крохалев фактически заставил фабричного сторожа, чье безделье стало уже привычным во всей округе, сесть в машину и отправляться вместе с оперативной группой — на смертельно опасную операцию, куда же еще. У Сергуни даже сердце провалилось к самым пяткам: он решил, что полковник нарочно заставит его первым идти на преступника, вызывая встречный огонь на себя…
А вот Фрося встретила целую толпу милиции неприязненно. Но когда увидела еще и Сергуню, который все пытался отвернуть от нее бегающие, плутовские глазки, закричала, никого не стесняясь:
— Ах ты, прохвост старый! Сам водишь жильцов! Сам водку с ними жрешь с утра до вечера, друзьями своими называешь, а теперь я, выходит, виноватая? Да я тебя, сукиного сына! А ну, пшел вон со двора, и чтоб я тебя больше не видала!
И, тут же успокаиваясь, пояснила самому старшему из милиционеров, который был в фуражке, в отличие от других, в пятнистых кепках, что ее постоялец еще совсем рано поутру собрал вещички и отбыл в Дорогобуж, где у него свой бизнес. Но обещал вернуться, чтобы отдохнуть еще несколько деньков, поскольку он — в отпуске. И этот, вон, козел плешивый, обещал его на речку, в рыбные места проводить.
Полковника такая информация не устраивала, и он стал расспрашивать подробнее: как выглядел постоялец внешне, на кого похож, какого роста, телосложения, глаза какие, и есть ли у него другие запоминающиеся приметы? Могла, конечно, про шрамы Филипповы рассказать Фрося, но сочла это неудобным. Для себя, в первую очередь. Женщина ведь она, да и сердце вон как замирало, когда рукой своей горячей проводила в темноте по «рубцеватой» спине хорошего человека, что говорить. Конечно, запоздалым умом понимала она: зря Филя не рассказал ей всего. Не верила она, что он — убийца, ни за что не принимала такой «версии» ее чувствительная к правде душа. Но противоречить большому начальству, да еще прибывшему в таком количестве, она не решалась. Потому и отвечала сбивчиво, ссылаясь на свою невнимательность, забывчивость и вечные домашние заботы, которые постоянно отвлекали ее внимание от постояльца. Не до него ей, короче, было. Зато вон пьяница этот, Сергуня, которому делать вообще не хрена, кроме как водку жрать с приезжими, с мужчиной тем все часы проводил, вот пусть теперь и отвечает по закону, как положено. А такое объяснение полковник Крохалев, который давно привык никому не верить, тем не менее, принял-таки от этой явно пустой дуры-бабы…
Однако собранная информация не помогала отыскать хоть какие-нибудь следы заезжего киллера, подозреваемого в убийстве, — а как же иначе? — ростовщика Плюхина. Впрочем, чего теперь подозревать-то? Картина для полковника Крохалева была достаточно прозрачной для вынесения неведомому пока убийце самого сурового обвинительного приговора. Нет, ну, по закону, конечно, в суде, а как же иначе? Закон — всему голова…
А как оно все случилось? Да вот же, бледный от ужаса, с трясущимися руками и безумными глазами, Захариков подбежал к полковнику, медленно прогуливавшемуся по двору, и, задыхаюсь, сообщил, что, оказывается, Игнат-то Савельич мертвый лежит, и он, Лешка, стало быть, сразу не понял, а только когда тронул тело рукой, вот тут как бы удостоверился. Как бы, сказал, понимаешь, ну, совсем тупой…
— Так отчего умер-то? — грубо оборвал его полковник.
— А это… — стал мямлить Лешка. — Кто-то нож ему, наверное, в горло воткнул… Так страшно… Хрипел, а потом глаза закрыл и… того.
— Так ты что, еще и слушал, как он хрипел? — полковник взглянул на него так грозно и пронзительно, что до Захарикова дошел наконец смысл вопроса.
— Не… не видел и не слушал, он ведь уже… был… там… нож этот… который торчал…
Крохалев тяжко вздохнул и покачал головой, опустив ее и удовлетворенно усмехаясь, чтобы этот кретин не заметил его насмешливого выражения.
Значит, этот хрен в любовники к Наташке рвется? Ну и ну! Снова покачал головой Крохалев, чтоб непонятно было, в чей адрес, и сказал Лешке, что раз уж так получилось, ну, что обнаружил он труп, то придется срочно вызывать оперативно-следственную группу из отдела милиции, чтобы начать расследование и возбуждать уголовное дело в связи с убийством уважаемого в городе человека. И он, Захариков, будет выступать свидетелем, так как именно он первым оказался в доме, потому что двери были открыты, а на зов хозяин не откликался. Вот он, Лешка, по указанию, естественно, Степана Ананьевича, поднялся в спальню Игната, где неожиданно увидел труп человека, у которого из горла торчал нож. А до приезда опергруппы полковник велел Лешке отправляться к соседям и найти понятых, которые должны будут присутствовать при установлении факта смерти и обыске в доме покойного.
Видел Крохалев, что меньше всего хотелось делать сейчас это еще не приведшему в себя Лешке. Но тот должен был отчетливо помнить сказанное полковником, когда они только еще выходили из спальни Плюхина на лестничную площадку и прикрыли за собой дверь в комнату. А там остался в одиночестве на своей огромной кровати всхлипывающий от навалившихся неприятностей и не подозревающий о коренных изменениях в своей судьбе ростовщик из Боброва, по существу, рожденный талантом полковника Крохалева. Им же, самим полковником, была уже и предрешена теперь кончина бездарного и наглого, рассчитывающего на прощение Игната, который сорвал такое огромное, уникальное по своей важности дело! Причем сорвал по собственному маразму, конченый человек, чем поставил под удар того, кому должен был до самой смерти верно и преданно служить…
А сказано там, на лестнице, Степаном Ананьевичем было буквально следующее:
— Ты вот что, парень… Наташку, значит, хочешь? Так получишь, и много кое-чего в придачу поимеешь. Но сперва уберешь того, — полковник брезгливо ткнул пальцем в сторону закрытой двери. — Как сделаешь, меня это не касается. А не сделаешь, то же самое может запросто случиться и с тобой, понял?.. И, не дождавшись внятного ответа, продолжил: — Ну, а понял, так действуй. Ступай на кухню, нож, что ли, возьми или молоток найди, ну и… В общем, ты парень способный, сильный, сам сообразишь, что отпечатков своих пальцев на орудии убийства умный преступник никогда не оставляет. Впрочем, учить жить тебя я не собираюсь, а Наташка — вполне приличная награда для такого… парня, как ты. С ней далеко пойдешь… Дом у нее уже есть, ты видел, машина вам будет… Ну, а я пройдусь пока маленько, воздухом подышу. Догонишь и скажешь. Действуй…
