– У нас есть разрешение оперировать? – спросил он у интерна.
– Я еще об этом не осведомился, сэр.
Шелтон повернулся к Бобу.
– Где родители ребенка? – спросил доктор.
– Они… они умерли, – отвечал Боб.
– Но есть кто-то их заменяющий? Вы его опекун?
– Нет. Его опекун – человек по фамилии Венарге, во Франции.
– Тогда он должен дать нам разрешение по телефону. Оно имеет законную силу, если дано в присутствии третьего лица.
Нет, подумал Боб, на это нет времени. У меня даже нет с собой телефона Луи. Он где-то у меня в столе.
– А я… я не могу подписать? – спросил Боб.
– Вы не имеете законного права. Почему нельзя позвонить этому французу? Ребенку очень плохо.
– Тогда оперируйте, – приказал Боб. – Оперируйте немедленно.
– Я понимаю вашу озабоченность, мистер Беквит. Но хирурги, как и все остальные, должны действовать по правилам.
– Не беспокойтесь о судебном преследовании за последствия в случае чего, черт возьми, – сказал сердито Боб. – Я освобождаю вас от ответственности.
Хирург оставался флегматичным и упрямым.
– Мистер Беквит, я владею французским. Я могу объяснить ситуацию месье Венарге.
Боб был в отчаянии.
– Доктор, можно я скажу вам кое-что лично?
– Мы оба давали клятву Гиппократа, – сказал Шелтон, кивая в сторону интерна.
– Могу я поговорить с вами наедине? – упорствовал Боб.
– Я посмотрю, как идут дела у доктора Кита, – сказал нервный молодой человек и выбежал из комнаты. Боб и Шелтон остались одни.
– Да? – сказал хирург.
– Я имею право подписать вместо родителей. – Боб опасался, что этот блюститель строгих правил сочтет его заявление уловкой.
– В каких точно вы с ним отношениях?
– Он – мой сын.
– Но вы же только что мне сказали…
– Внебрачный, – прибавил быстро Боб. – Его мать – доктор Николь Геран. Она работает на медицинском факультете в Монпелье. Я имею в виду, работала. Месяц назад она умерла.
Интуиция Боба сработала. Как будто не имеющий отношения к делу факт, что мать мальчика была коллега, произвел почему-то положительное впечатление на доктора Шелтона.
– Это правда? – спросил он.
– Позвоните моей жене. Она подтвердит, – сказал Боб.
Доктор убедился.
Операция тянулась и тянулась. Боб сидел на пластиковом стуле в опустевшей комнате ожидания и старался контролировать свое чувство полной беспомощности. Это было невозможно. Он винил во всем себя. Примерно без четверти три Боб увидел интерна.
– Извините, доктор, – произнес он смиренно, – можно с вами поговорить минутку?
Его отношение к молодому врачу разительно изменилось.
– Да, мистер Беквит?
– Насколько серьезен перитонит?
– У детей это может быть рискованная штука.
– То есть?
– Ну, иногда у детей…
– Господи!
– Доктор Шелтон – прекрасный хирург, мистер Беквит.
– И все-таки, он может умереть?
– Да, мистер Беквит, – сказал молодой врач спокойно.
– Алло, Шила?
– Боб, я так волновалась. С ним все благополучно?
– У него лопнул аппендикс. Его сейчас оперируют.
– Мне приехать?
– Нет. Нет смысла. Оставайся с девочками. Я позвоню, как только будут новости.
– Он поправится? – спросила Шила, уловив панику в голосе мужа.
– Да, конечно, – отвечал он, стараясь сам этому верить, чтобы, по крайней мере, убедить ее.
– Позвони мне, как только узнаешь. Прошу тебя, дорогой. Девочки тоже очень расстроены.
– Конечно, позвоню. Старайся не волноваться. Передай им мою любовь.
Боб повесил трубку и вернулся к своему стулу, сел, опустив голову на руки. И поддался ужасной скорби, которую он чудом сумел подавлять последние шесть часов.
27
– Блестящая лекция, Боб, – сказал Роберт Тейлор из Оксфорда.
– Сomme d’habitude, как всегда, – сказал Рене Монкурже из Сорбонны.
– В особенности, учитывая трудности вашего путешествия, – прибавил Даниэль Моултон, глава Ай-Би-Эм в Монпелье. – Только добраться сюда во время всех этих забастовок уже героизм.
И правда, попасть в южную Францию в тревожные майские дни 1968 года было для Роберта Беквита из МТИ сложной задачей. Самое тяжелое для него было не столько полет в Барселону и переезд оттуда через Пиренеи в Монпелье в старой машине, сколько необходимость проделать весь этот путь в обществе коллеги П. Герберта Харрисона.
Вместо того чтобы любоваться красотами природы, Харрисон непрестанно распространялся об академической политике или, точнее, о тех, кого он в этой сфере недолюбливал.
– Конечно, кроме тебя, Боб. Ты всегда вел себя порядочно по отношению ко мне. Как, естественно, и я по отношению к тебе. Жаловался ли я когда-нибудь, что по старшинству я должен был бы председательствовать? Нет, только наши коллеги – заурядные посредственности. Кого, в конечном счете, пригласили французы на этот конгресс? Знаешь, что этот подлый дурак Джейсон сказал мне перед нашим отъездом?
– Послушай, Герб, сейчас мы будем проезжать Нарбонну. Может быть, нам здесь остановиться на полчаса и взглянуть на окрестности? Собор здесь…
– Я думаю, нам лучше ехать дальше, Боб. У нас есть определенные обязательства, и я не уверен, что в этой безобразной ситуации они получили нашу телеграмму.
– Да. Ты ничего не имеешь против того, чтобы сесть ненадолго за руль, Герб?
– Да, это было бы по справедливости. Но ведь тебе это доставляет удовольствие, Боб, поэтому к чему условности? Кроме того, ты же знаешь, как миссис Харрисон относится к моему вождению.
О боже, думал Боб, за что мне это? Какого черта Шила не поехала со мной? У нее, кажется, есть способность заставлять это дерьмо замолчать.
Как будто поездка не была сама по себе достаточно изнурительной, в отеле «Метрополь» американских профессоров Беквита и Харрисона поместили в соседних номерах, поэтому после каждого дня заседаний Боб подвергался неумолимым нападкам. Все в мире статистики, казалось, были второсортными. Неудивительно, что Харрисон настоял на том, чтобы прочитать последнюю лекцию в последний день. Хотя он терпеть не мог своих коллег и опасался их критики. Непроходимость профессорских мозгов соответствовала только плотности его кожи.
После собственного доклада Боб ощущал слишком большое облегчение и удовольствие, чтобы беспокоиться о том, что может сказать о нем Харрисон, и он начал потихоньку отстраняться от группы поздравителей.
