На Западе этот общественный слой в значительной мере определяет моду на писателя, его статус и коммерческий успех. Успехом (в том числе коммерческим) писатель (там) пользуется. Только в каталоге Библиотеки иностранной литературы (в Москве) можно обнаружить более двух десятков наименований его книг. Многие из них переиздавались. Причем не по одному разу. И (!) ни одна не переведена на русский язык. Вернее, теперь переведена — одна, и, скорее всего, издать ее будет непросто…
Переведен так называемый черный городской роман — «Пешка в воскресенье» (Nada еп el domingo), написанный в 1987 году. Он, безусловно, репрезентативен. Однако то же самое можно сказать и о любом другом его романе. Может быть, правильнее было бы начать переводить с самого первого («Баллада о хулиганах», 1965) и дальше идти в хронологическом порядке? Но свою роль сыграла концовка «Пешки», неожиданно и в то же время естественно (как привычный вывих) обрывающая повествование на той же ноте, с которой оно начинается. Интересна и сама фактура — мгновенные, импрессионистичные зарисовки повседневной неустроенности бытия. Расслаивающиеся на отдельные эпизоды, случайные, они исподволь работают на сверхзадачу, обнаруживающую себя в том, что в романе тошно всем. Ведь речь о неустроенности не обстоятельственной, а «экзистенциальной». И невольно перебрасываешь мостики к «Тошноте» Сартра.
Сартр в романе действительно упоминается. Однако Умбраль по-другому относится к изобразительным средствам. И главный герой у него другой: Болеслао — бухгалтер, всю жизнь сводивший дебет с кредитом. Занятие, в первую очередь требующее не саморефлексии, а здравого смысла и аккуратности. Если он включен в какую-то глобальную историю идей, то лишь как «без вины виноватый». Бухгалтерские книги разлинованы как шахматные доски. На том он и держался: перешагивал с клеточки на клеточку, пока не оказался (досрочно) на пенсии (на свободе). Это ничем особо не выдающийся человек. Такой как все. Поэтому и называть его можно как угодно. Он сам легко переименовывает себя, присваивая имя смешного, но грустного циркового клоуна, которого напомнил своему приятелю, неловко споткнувшись на выходе из бара и выронив из рук бутылку вина. Акценты явно смещены в сторону «вечного» — человека как такового, «без определенных занятий», почти без свойств, к тому же застигнутого барахтающимся в своем одиночестве в воскресенье.
Давление «социальной материи» (насколько возможно) вынесено за скобки. И, тем не менее, она давит. Может быть, все дело в возрасте? По сравнению с персонажами предыдущих романов герой постарел. Поэтому в каком-то смысле даже в порядке вещей, что его «Беатриче» исполнилось (на момент их встречи) лет восемь или десять, а из всего хрестоматийного платоновского диалога в памяти сохранилась лишь одна фраза («любовь — это стремление зачать в красоте»). Бухгалтер не обделен эстетическим чувством. Иногда он думает, что «способен на большее» и тянется к «богеме», не подозревая, что ее уже давно называют по-другому.
Впереди у него еще есть несколько лет — неважно сколько (в любом случае немного), и этот запас тает так же быстро, как последние деньги в кошельке, а воскресный день не кончается, вмещая в себя все новые и новые события. Релятивистская физика здесь ни при чем. Он пробовал когда-то читать Эйнштейна, Гейзенберга и Планка, но ничего не понял в теории относительности. Зато, проехавшись по Мадриду (в качестве пассажира) на мощном маленьком мотоцикле, как ему кажется, сам обнаружил (в состоянии алкогольного озарения) каким образом связаны между собой время, пространство, скорость и позиция (местоположение) «наблюдателя». Более того, ему удалось открыть еще одно свойство времени: оно заставляет нас паясничать, выдавливая в одиночество и превращая в маргиналов. Оно превращает нас не в стариков, а в клоунов, причем (ретроспективно) прошлое в целом начинает выглядеть как сплошная клоунада.
С одиночеством каждый борется по-своему. Болеслао выручает выпивка. Сексуальный голод и постоянная потребность в виски — вот единственное (на первый взгляд), что делает его живым, заставляет двигаться. Но не освобождает от фиглярства.
Клоун, имя которого прилипло к Болеслао, когда-то выходил на арену цирка, чтобы «сыграть на фортепьяно», однако оказывалось, что табурет поставлен слишком далеко от инструмента, и Грок (так звали клоуна) начинал (разумеется, безуспешно) толкать тяжелый концертный рояль. Грок был талантлив и знал, для чего это делает. А Болеслао всю жизнь (согласно его собственной самооценке) на полном серьезе пытался столкнуть с места неподъемную махину концертного рояля вместо того, чтобы переставить легкую табуретку. Чем же он тогда интересен, этот испанский «человек в футляре», не снимающий своего добротного пальто из ткани «в ёлочку» даже во время полового акта? — Тем, что не врет. В своем внутреннем монологе он не врет. И, «подслушав» его разговор с самим собой, Умбраль тоже говорит правду, честно пересказывая все, что удалось расслышать, не опуская подробностей, без лакун. В результате получается настолько глубоко проработанный психологический портрет мужчины, которому за пятьдесят, что кто угодно, вглядываясь в этот «ночной снимок на искусственном дневном фоне», увидит в зеркальных линзах черных очков (роман по жанру «черный») знакомое лицо — с характерными чертами чужой жизни, но знакомыми чертами.
Черные очки нужны «черному» роману, чтобы резче показать всю подноготную — всю «землю», набившуюся под ногти. А как же быть с поэзией? — Поэзия это не только «очей очарованье». Она есть и в неразгаданности «безочарования». Поэты не обязаны поэтизировать этот «лучший из миров»… «Очи» — стилистика в данном случае неуместная, и человек-ничто (пешка), откликающийся на чужое имя, закрывает «глаза». Чтобы уснуть, или умереть?
Нонфинитность в концовке, а также отсутствие круто закрученного (придуманного) сюжета — события собраны в последовательность просто потому, что происходят одно за другим — добавляет (все-таки сюжету) достоверности. И этот стилевой оттенок размывает границы «черного» жанра.
Ночью костры на пустыре, освоенном спившимся «народом» северо-восточной части Мадрида, напоминают звездное небо. Из наблюдений за движением звезд выросли древние религии. Вот только, Болеслао/Грок не верит в религиозную мистику и в совокупную жизнь. Имеет право. Выбор за ним. Культура (в том числе религиозная) не в состоянии предотвратить его физического разрушения и не гарантирует сама по себе от саморазрушения морального. И он вправе помочь своему превращению в другого (прятавшегося внутри него) человека.
Превращение завершено. Греющийся у костра люмпен-люд принял Грока, и Болеслао, «сменив паспорт», живет за пределами своей первой биографии. Существенно ли это, если «внизу» все устроено, как «наверху»?
Достаточно плеснуть в гаснущее пламя немного виски или хорошего джина и оно вспыхнет снова, как звезда. Поэтому охота за «золотой вульвой», которую Болеслао в прежней жизни искал с настойчивостью Ясона, пустившегося в путь за «золотым руном» («с постоянством средневекового рыцаря» — еще один уточняющий символ) продолжается. Продолжается без шанса на успех. Зацепиться за ускользающую реальность не удается. Хотя миражи счастья то и дело возникают на горизонте, манят, обещая, что черная полоса изменит свой цвет, ничего подобного не происходит и не произойдет… Мир не изменится.
