— Нет, — заорал я, — я не хочу ложиться в постель, я хочу знать правду!
— Какую правду?
— Правду, и все, какой бы она ни была.
— Я тебя не понимаю.
— Вчера ты не явилась и даже не предупредила меня о том, что не сможешь прийти. Сегодня ты заявляешь, что мы должны видеться реже. Я хочу знать, что за всем этим стоит.
— Я тебе уже сказала: дома стали ворчать.
Я снова почувствовал, как вертится у меня на языке: «Это неправда, а правда в том, что ты спишь с Лучани».
Но в то же время я понимал, что ни за что не смогу этого выговорить. Так я и остался сидеть, молча и хмуро глядя в пол. Потом почувствовал на своей щеке ее руку.
— Тебя это так огорчает? То, что я буду приходить не каждый день?
— Да, огорчает.
— Ну хорошо, пусть все будет так, словно ничего не было. Только нам следует быть осторожнее. Скажем, давай встречаться в разное время: один день так, другой эдак. Завтра утром я позвоню тебе и все распишу по дням. Ну что, теперь ты доволен?
Вот так, неожиданно и странно, Чечилия вдруг отказалась от своего намерения сделать свои визиты более редкими. Я был так удивлен, что не успел даже ничего заподозрить. Мне стало ясно: несмотря на свой ранний женский опыт, Чечилия была еще совсем молоденькой девушкой, которая боялась родителей и именно из-за этого решила сделать наши встречи более редкими; однако, столкнувшись с моим огорчением и подозрительностью, она переменила решение и пошла мне навстречу. То есть она не врала мне и не изменяла, она была бесхитростной, безо всяких тайн девушкой, которая разрывалась между дочерним послушанием и привязанностью к любовнику. Мне показалось странным, что я не понял этого раньше, и внезапно в моих глазах потеряло всякое значение даже то, как актер держал ее под руку: может быть, и в самом деле он вел себя так со всеми знакомыми женщинами независимо от того, какие у них были отношения. Однако эти мысли занимали меня недолго. Ибо я вдруг понял, что не только не обрадовался тому, что Чечилия переменила свое решение, я вдруг ясно увидел, что на нашем горизонте, словно темное облачко в чистом небе, снова замаячил призрак скуки.
— Спасибо. Но, если хочешь, мы действительно можем встречаться пореже: скажем, раза четыре в неделю.
— Нет, нет, ерунда. Я что-нибудь придумаю.
Она подошла к креслу, на которое недавно бросила свитер, и снова принялась раздеваться. Я смотрел, как, сомкнув на боку руки, она расстегивает молнию, и спрашивал себя: «Неужели все эти ловкие и грациозные движения, которыми она сбрасывает с себя одежду, обнажая тело, стали вдруг в моих глазах такими же скучными и бессмысленными, какими были раньше?» И после минутного размышления вынужден был признать, что это именно так.
Чудо вдруг повернулось ко мне изнанкой; то, что придавало действительности характер волшебства, было вдруг словно отобрано самой Чечилией, которая была такой желанной, пока я подозревал ее в измене, а теперь, когда я убедился, что был не прав, снова как будто перестала существовать: да, я воспринимал ее поверхностью чувств, но от этого она не становилась более реальной. Я подумал, что она — «вся здесь», вся в этом жесте, каким она расстегивает молнию, безо всякого намека на какое-либо отдельное от меня существование и тайну, и именно потому ее для меня нет; я уже и так владел ею, владел до того, как половой акт даст совершенно ненужное подтверждение этому и без того отчетливому чувству обладания; она и так была моя, и потому при виде ее я не испытывал ничего, кроме скуки. Помню, что, размышляя обо всем этом, я тоже раздевался и не без опаски бросил взгляд на свой член, беспокоясь, что под влиянием этих мыслей он не встанет. Но я ошибся и, как никогда, восхитился могуществом природы, которая заставляет человека испытывать желание без настоящего желания. Теперь и я был совсем голый. Я лег на диван, на спину, как ложится больной в кабинете врача, с ощущением предстоящей малоприятной и очень далекой от любви процедуры.
И тут произошло неожиданное. Чечилия, кончив раздеваться, как всегда подошла на цыпочках к окну и задернула шторы, а потом вдруг с неожиданным страстным порывом — так, почувствовав себя небывало свободными, мы бежим навстречу морю — бросилась к дивану и с воплем триумфа рухнула на него, подмяв меня под себя всей своей тяжестью. Потом неловко встала надо мной на четвереньки и, упираясь ладонями в мои плечи, воскликнула:
— Ну признайся, признайся, ведь ты подумал, что я изменяю тебе с Лучани?
Я посмотрел на ее довольное, покрасневшее от возбуждения лицо, на спутанные легкие волосы, которые никогда еще не казались такими живыми, и неожиданно обрел полную уверенность в том, что только что казалось мне невозможным: да, Чечилия мне изменяла, да, она изменяла мне с актером. Об этом говорил сам ее голос, в котором звучало наивное торжество ребенка, который кричит своему приятелю: «Ara, попался!»
И я тут же посмотрел на нее совершенно по-новому, и она показалась мне реальней, чем когда-либо, — с этой ее смуглой и полной грудью зрелой женщины и худым торсом подростка, с этими ее мощными, сильными бедрами и тонкой талией, и еще я подумал, что она стала реальной и желанной именно потому, что сумела ускользнуть от меня посредством лжи и измены. Охваченный при этой мысли какой-то мучительной мстительной яростью, я схватил ее за волосы с такой силой, что она вскрикнула, опрокинул и подмял под себя. Обычно физическое обладание было для меня всего лишь подтверждением ее полной мне подчиненности и лишь усиливало скуку, которую вызывала у меня эта словно бы несуществующая, абсурдная Чечилия. Но на этот раз я почувствовал сразу же, что физическое обладание лишь подтверждает отсутствие подлинного обладания: да, я был с ней груб, да, я подминал ее под себя, кусал ее, проникал в ее лоно, но я не обладал ею, она была не здесь, а где-то в недоступном мне месте. В конце концов я отвалился от ее тела, обессиленный, но по-прежнему разъяренный, выйдя из ее лона, как из раны, не нанесшей ей никакого вреда; мне показалось, что в лице Чечилии, лежавшей подле меня с закрытыми глазами, кроме сытого удовлетворения, которым обычно сопровождается утоление плотского аппетита, было что-то странно ироническое. Это, подумал я, иронически улыбалась мне сама реальность, которая ускользала от меня в тот самый момент, когда я, казалось, подчинял ее себе. Я пристально посмотрел на Чечилию. Должно быть, она почувствовала мой взгляд, потому что открыла глаза и тоже на меня посмотрела. Потом сказала:
— А ты знаешь, сегодня было очень хорошо.
— А разве не всегда одинаково?
— О нет, всегда по-разному. Бывают дни, когда не так хорошо, но сегодня было хорошо.
— А что значит — хорошо?
— Разве это объяснишь? Женщина чувствует, когда хорошо, а когда нет. Знаешь, сколько раз я кончила?
— Сколько?
Она подняла руку, показав три пальца, и сказала: «Три»; потом снова закрыла глаза и легонько ко мне прижалась; при этом движении в ее лице с опущенными ресницами мне снова почудилось то ироническое выражение, которое я заметил раньше. «Так, может быть, — подумал я, — может быть, я и в самом деле сумел познать ее на этот раз до конца, до самого конца, так что не осталось в ней для меня никакой тайны, никакой скрытой от меня жизни». Но я не мог знать этого точно и потому не мог наслаждаться своей победой: об обладании может знать все лишь тот, кем обладают, а не тот, кто обладает. И я снова, сильнее, чем когда-либо, ощутил невозможность настоящего обладания, несмотря на всю полноту физического слияния. Мне хотелось спросить: «А с кем лучше — со мной или с Лучани?», но еще раз почувствовал, что не в силах произнести имя актера. Вместо этого, сам не знаю почему, я спросил:
