— Нет, сначала ты должна меня поцеловать.
Она послушно потянулась и чмокнула меня в щеку. Потом, отодвинувшись, сказала:
— Я хотела сказать, что больше мы не сможем видеться ежедневно — только дважды в неделю.
— Почему это?
— Успокойся, не злись, — сказала она, прежде чем ответить. Я действительно повысил голос и говорил резко, но по-настоящему рассердился только сейчас, когда она мне на это указала.
— Я совершенно спокоен и не злюсь. Мне бы просто хотелось знать, в чем дело.
— У меня дома стали ворчать — ведь я бываю у тебя каждый день.
— Но разве ты не объяснила им, что берешь уроки рисования?
— Да, но два раза в неделю. А насчет других дней мне все время приходилось что-нибудь придумывать, и в конце концов они догадались.
— Неправда, никто у тебя не ворчит. Не ворчали же они, когда ты каждый день бывала у Балестриери!
— Балестриери было шестьдесят пять, а не тридцать пять, как тебе. Насчет него у них не было никаких подозрений. И потом, они его знали.
— Ну так познакомь нас!
— Хорошо. Но пока будем встречаться два раза в неделю.
Некоторое время мы молчали. Между тем я обнаружил, что не только не желаю расставаться с Чечилией, но не в силах примириться даже с тем, что мне придется видеться с ней всего два раза в неделю. Потом я внезапно понял, в чем дело. Я готов был видеться с нею реже, но при одном условии: я должен был быть абсолютно, с математической точностью уверен в том, что она меня не обманывает и что дело действительно в родителях, которые стали ворчать. А вот в этом я вовсе не был уверен. И так как я не был в этом уверен, мысль о том, что она лжет, была нестерпимой: как будто она ускользала из моих рук как раз в тот момент, когда благодаря своей лжи стала в моих глазах реальной и желанной. Я схватил ее за руку:
— Скажи честно, ты просто больше не хочешь меня видеть.
Она сразу же ответила:
— При чем тут это! Просто мы будем видеться два раза в неделю.
Я отметил, что интонация ее была совершенно нейтральной — не лживой и не правдивой. Впрочем, я отмечал это и раньше — просто как характерную черту, не придавая ей никакого значения. Казалось, она говорит точно то, что говорит, не более и не менее, безо всякого участия чувства. Чувство — я это уже знал — просыпалось в ней только во время любовного акта.
Но мне нужно было понять, лжет она или нет, потому что я по-прежнему хотел с ней расстаться, а ее ложь мешала мне это сделать. Потому я продолжал стоять на своем:
— На самом деле ты просто хочешь, чтобы мы разошлись. У тебя не хватает духу сказать это прямо, и ты пытаешься меня подготовить. Сегодня ты говоришь — два раза в неделю, завтра скажешь — два раза в месяц и только под конец — правду.
— Какую правду?
У меня вертелось на языке: «А ту правду, что у тебя есть другой». Но я удержался: связь между ее решением сделать свои визиты более редкими и свиданием на площади Испании была слишком очевидна, и мне казалось унизительным признать ее вслух. И потому я вдруг резко оборвал:
— Ну хорошо, пусть будет по-твоему: будем встречаться два раза в неделю. А теперь поговорим о чем-нибудь другом.
— Но что с тобой, почему ты сегодня такой злой?
— Поговорим о другом. Знаешь, сегодня я стоял от тебя в двух шагах, а ты меня не заметила.
— Где это?
— На площади Испании, у лестницы.
— Когда?
— После четырех.
Я внимательно на нее посмотрел: в выражении лица у нее, как всегда, было что-то странно детское, она даже не вздрогнула.
— А, да, я была там с одним актером, его зовут Лучани.
И в тоне ее тоже не было ничего особенного: невыразительный, нейтральный, по ту сторону виновности и невиновности. Я вдруг спросил:
— Он что, красит волосы?
— Да, он снимается в роли блондина.
— Со стороны казалось, что вы очень близки — во всяком случае, если судить по тому, как вы шли.
Она спросила с искренним удивлением:
— А как мы шли?
Я почувствовал, что слов будет недостаточно, чтобы дать представление о том, с какой нежностью актер взял ее под руку:
— Встань!
— Зачем?
— Встань!
Она повиновалась. Тогда я взял ее под руку и заставил пройти несколько шагов точно так, как делал это актер.
— Вот, — сказал я, отпуская ее, — вот как это было.
Она вернулась на диван и взглянула на меня, потом сказала:
— Он всегда так делает.
Эти слова, подумал я, отнюдь не опровергают возможности того, что они были любовниками. И спросил:
— И давно ты его знаешь, этого Лучани?
— Месяца два.
— И часто вы видитесь?
— Когда как.
Она поднялась с дивана и начала через голову стягивать свитер. Я спросил:
— Значит, сегодня у вас было свидание?
— Да, он хочет, чтобы я тоже стала работать в кино, мы как раз об этом говорили.
Я поглядел на нее снизу вверх: спрятав в свитере голову, она показывала мне свои белые подмышки с видневшимися тут и там отдельными волосками — длинными, темными, мягкими, — но груди были еще внутри свитера и виден был только торс, худой, как у подростка. Резким движением я дернул свитер вверх, груди выкатились наружу, и бюст Чечилии сразу же стал бюстом женщины, хотя и продолжал сохранять в себе что-то хрупкое и незрелое. Я подумал, что раздеваться она начала, видимо, для того, чтоб прервать опасный допрос, и спросил:
— Ну и что, будешь ты сниматься в кино?
— Еще не знаю.
— А куда вы пошли потом?
— На Пинчо, выпить кофе.
Голая до пояса, она села рядом со мной на диван, словно бы для того, чтобы лучше меня слышать. Отвечая, она аккуратно выворачивала рукава свитера. Я сказал:
— Да, я видел, как вы поднимались к Тринитб-деи-Монти. Но разве он живет не на улице Систина, твой актер?
— Нет, в районе Париоли, на улице Архимеда.
— А что вы делали после кофе?
— Гуляли по Вилла Боргезе, а потом я пошла к тебе.
Я заметил, что смотрю на нее с вожделением, и понял, что желание рождалось во мне не потому, что она была голая, а потому, что она мне лгала. Видимо, она заметила этот мой взгляд, потому что сказала очень просто:
— Ну так что — ляжем в постель?
Мысль о том, что она предлагает мне лечь в постель, чтобы скрыть правду, внезапно привела меня в ярость. Я был совершенно убежден, что вести женщину под руку так, как вел ее Лучани, мог только любовник. Но и на этот раз я сумел удержаться от того, чтобы произнести его имя вслух.
