– Вот если ты собаку кормишь или лошадь, – добавила она, разбивая яйцо о край миски, – ты же их досыта кормишь, но не перекармливаешь, ясно?
Кора не испугалась. Ее даже обрадовало, что хоть в этом она получит власть над Аланом. Нет, она не будет его обделять, не будет, как выразилась миссис Линдквист, морить своего красивого мужа голодом. И тем не менее… Он ведь старше, и образованнее, и привычнее к обществу, и богаче, и городской; речь Коры, спасибо Тарбеллу и семье Алана, стала правильней, но все же Кора чувствовала себя неровней мужу, особенно на публике. Однако, если миссис Линдквист права, когда дойдет до интимной стороны брака, хоть Кора и неопытна, Алан будет у ее ног.
И действительно: в первые брачные ночи ее изысканный, воспитанный Алан превращался в одержимого. На ней он переставал быть ласковым и нежным, руки стискивали подушку над ее плечами, словно для того, чтобы не причинить боль жене. Если бы не мятный запах его лосьона, она не узнала бы того, кто днем со смехом жаловался на ленивых судейских клерков, учил ее играть в шахматы и гулял с ней под руку по Даглас-авеню. Здесь, в своей комнате, она его не видела. Он приходил, когда темнело, и не приносил лампы – спасибо ему за это. При свете было бы видно ее лицо, а каким оно должно быть: терпеливым? решительным? Кора не знала. Она видела, как спариваются животные на ферме, и механика секса была ей знакома, но как она – женщина и человек – должна себя вести, было неизвестно. Вряд ли Алан девственник, ведь он был не юн, и Кора беспокоилась, что в своем невежестве сделает что-нибудь неслыханное, стыдное. Даже в темноте она сомневалась: надо ли лежать смирно или можно поддаться желанию и обхватить его руками и ногами? Коре не хотелось показаться слишком развратной. Но она не могла притвориться равнодушной, ибо и тело ее, и душа взывали о продолжении, и ей чего-то не хватало, когда он с тихим криком обрушивался на нее и все кончалось. Неизвестно, что он подумает, если ему сказать.
А потом Алан тянулся через постель и брал Кору за руку, и спрашивал: как ты? – будто он ей навредил, и Кора этого не понимала: ведь она его жена. Еще до свадьбы она сказала ему, как она хочет ребенка и совсем не хочет ждать и что ей очень нужен кто-то родной, кровный, пусть совсем маленький. Нет, она не чувствовала, что Алан навредил ей, наоборот, даже теперь, когда он держал ее руку в своей, когда он уже влил в нее свое семя, ей хотелось подлезть поближе, погладить ладонью его тело, прижаться щекой к его теплой груди.
Но вдруг Алан подумает, что это странно или неприлично.
– Кора, милая? Ты как?
– Все хорошо, – и она сжимала его руку, потому что не могла сказать больше.
Роды двойни Кору чуть не убили. До срока оставалось три недели, когда она проснулась с дикой болью в животе, будто кто-то воткнул кирку, а рот и горло так пересохли, что она не сразу смогла закричать. А когда смогла, кирка сдвинулась и чуть не разрубила ее надвое, но на пороге появился Алан, еще в пижаме, и рот у него раскрылся при виде ее. Позже он рассказал, что она была совсем белая, даже губы, бледная как смерть, и корчилась, словно в агонии.
К счастью, у них был телефон. У большинства не было. Им он спас жизнь, и врач сказал, что эти минуты решили дело: Кора могла истечь кровью. Алан позвонил и снова прибежал к ней с водой и мокрой тряпкой, в которую она вцепилась зубами. В глазах все меркло и расплывалось, но Кора слышала, как Алан кричит: не уходи! – и это пугало ее. Алан поцеловал ее в лоб, царапнув щеку утренней щетиной, и шепнул: прости. Он все твердил: прости меня, прости. Кора разозлилась, несмотря на кирку в животе. Он ничего плохого не сделал. Он исполнял супружеский долг. Не его вина, что тело ей изменило. Что-то у нее внутри устроено неправильно, скорее всего, с рождения. Рожать детей в муках – проклятие Евы, участь всех женщин, которую им по силам вынести, но с ней происходило что-то похуже.
Приехал доктор и спросил Кору, не страдала ли ее мать от токсемии. А сестра, тетя? Детей трудно рожали? Бывали тромбы?
Кора сжала руку Алана, впилась ногтями ему в ладонь.
– Она не знает, – пояснил Алан доктору и добавил суровее: – Не мучайте ее лишними вопросами.
Кора так и не поняла, как ей удалось выжить. Она еле дышала, но все же тужилась, доктор и акушерка заставляли, хотя она сказала им про кирку, и визжала, и умоляла их прекратить боль. Отслойка плаценты, сказал доктор, надо скорей вытащить ребенка. Усыпить вас хлороформом нельзя. Вы должны родить сами, только это спасет и ребенка, и вас.
Алану запретили входить. Кора не помнит, когда он ушел и сколько времени отсутствовал. Позже он сказал Коре, что услышал первый громкий крик Говарда из гостиной, стоя на коленях, прижавшись лбом к подлокотнику дивана. Кора тоже слышала, как закричал Говард. А вот как Эрл – уже нет: она была так обескровлена, что поминутно впадала в забытье. И даже когда что-то слышала, не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. Зато кирка исчезла, стало покойно. Сильно хотелось пить, но еще больше – спать, несмотря на то что она услышала крик своего ребенка, – она смертельно устала и боялась, что опять вонзится кирка. «Уходит», – тихо сказал доктор, и Кора услышала, но ей все равно хотелось только покоя, не бороться, покориться природе, положить голову на зерно. Но чьи-то руки трясли ее, будили. Это мама Кауфман: «Не вдыхай, здесь яд. Кора, доченька! Ты его не видишь, не чуешь, и он тебя убивает». Оба стояли рядом и трясли, и будили, незримые, и толкали ее к лестнице – вон из зернохранилища, вверх. «Поднимайся! – бесцеремонно пихает ее мистер Кауфман. – Сейчас же поднимайся». Она не могла обернуться и поневоле все смотрела и смотрела в синее небо над колодцем зернохранилища, ей так хотелось туда, но они незримо стояли у нее за спиной и приказывали лезть вверх сквозь эту толщу по скользким ступеням, и жить, и стать счастливой женщиной, хорошей мамой, которой она обязательно будет, – они всегда знали.
К ним и раньше приходила стирать старая шведка, но когда родились близнецы, Алан попросил Хельгу заниматься домом и стряпать каждый день. Первые месяцы Кора по настоянию доктора провела в постели; справа и слева по люльке, чтоб кормить по первому требованию. Кора была слаба, но свекровь настояла: никаких кормилиц, они все иммигрантки, нагулявшие брюхо невесть от кого, – так она выразилась, – а вдруг младенцы всосут вместе с молоком их пороки. Когда миссис Карлайл-старшая говорила подобные вещи, Кора думала: она что, забыла, что я и сама невесть от кого? Свекровь всегда была к ней добра и никогда не поминала, что Кора могла быть незаконнорожденной. Но она помнила, и Кора это знала.
Итак, хотя Кора еще не могла спуститься по лестнице, она принялась усердно доказывать, что вполне способна кормить и нянчить двух прожорливых мальчиков; похоже, они злились, что им пришлось вылезти из утробы раньше времени, были худенькие и все время требовали молока. Она пела им: «Черноволосая любовь моя», удивляясь, как Говард крепко вцепляется в грудь и какие у него русые волосы и как сильно Эрл своими серьезными глазами похож на Алана. Двойня. Несмотря на усталость, она смеялась этой неожиданности. В семье Алана никогда не рождались двойни. Наверно, ее наследство.
