Но ведь я так не говорю? А потому в чем меня упрекнешь? В том, что я верен лемуру? Но, милая моя, разве это так плохо?! Люди часто верны чепухе. Например, что такое призванье, присяга, друзья?! А ведь за это гибнут люди. И прекрасно, что так, пусть на здоровье гибнут. За что ж еще, как не за это? Но чем хуже лемур, скажем, призванья быть логопедом? Смешно, говоришь? Но лишь бы не страшно. Ведь верно, Соня?
Верно. «Кыш, проклятые!» Голуби вспорхнули и закружились над крышей. Вышла из солнца и села рядом. «Здравствуй, Иван. Ты изменился, да и я иная. – Повернулась в профиль. – Смотри, вот здесь и здесь морщинки. И губы крашу. Тебе нравится?» – «Да кто его знает, – озадаченно сказал Левкин. – Как-то не ожидал. И серьги висят».
«Да, на блошином рынке купила. Говорят, серебро, но это вряд ли. Впрочем, не важно. – Соня опустила голову, улыбнулась. – Кроме того, любовника завела. Что, не ожидал? Да-да. Молодой, неопытный. С ним столько возни, но с тобой не сравнится, конечно. Никаких рыданий в подушку, истерик и вещи в себе. Он у меня реалист, любит в рот и свинину в духовке».
«Стоп-стоп, – замахал рукой Иван, – какой любовник? Ты в своем уме, Соня?» – «Да какая же разница, Ваня, если нет меня, не существует! Фикция, ноль, иллюзия жизни. Но ты знаешь, я, как поняла это, стала проще смотреть. Не напрягаюсь. Идет и идет псевдожизнь. То любовник придет, то дожди, то сезонные распродажи. А я в палатке, цветы и шатер». – «Неужели?!» «Зайди как-нибудь. Пересечение улиц такой и такой-то. Меня там найти очень просто. И все ведь у нас хорошо? Правда? Ты, смотрю, при работе, слегка похудел и красив. А я к Мраку хожу иногда. Да, к Мраку, что забрал меня у тебя. Сейчас кается в этом, говорит, что хотел нам добра. Он стар, глуповат, боится света. Слезятся глаза. А вечером подать чашку воды некому, почитать, согреть постель. Старик, в сущности, живет лишь театром. Игрой, представлением, маской, ширмой, луной. Маджофако его псевдоним. Навещаю. Да, иногда. Иной раз ущипнет за бедро, не без этого, но это и все. А вечерами Петрарка, Бодлер, Витгенштейн. Представь, я стала умнеть».
«Нет-нет-нет! Что же такое? – Иван рывком сел на диване, всматриваясь в темно-синюю воду колодцев. – Не стоит ли оставить нам Z? Здесь так тревожно. Дорогие продукты, налоги, пыль, беспробудное пьянство. Нас никто тут не любит, Соня! Уедем! И потом, обожди, я не пойму. Что значит любовник, свинина и в рот?! Витгенштейн, за бедро… Ты же иллюзия, милая! Или все-таки нет? Непонятно. Соня, уедем! Ведь я реалист хоть куда. Но куда?»
Пыль взметнулась под крыльями голубей, закружилась в потоках света. Левкин посмотрел за окно. Солнечный ветер, дождь, пыль и песок.
* * *
Запал, с которым он прибыл сюда, пропадал, растворялся среди Z-улиц, апрельских луж, сквозняков, металлургов, суеты дней и недель. Сам смысл, казалось, истаивал в Z-пространстве. Оно не то чтоб изменяло, но вбирало в себя Ивана, как губы стальной коровы молибденовый куст молочая. И Левкину, точно как молочаю, было больно, и тяжко, и хорошо.
Утром являлся в офис «Звезды металлурга» и правил тексты. Газета выходила и, несмотря на грядущее закрытие завода, даже увеличила полосность. Левкин видел в этом судороги системы. После обеда совместно с Петренко на служебной машине въезжал на территорию завода, как в философию Канта. Пил не кефир, брал интервью у представителей рабочих династий, резавших правду-матку. На обратном пути к проходной улыбался, дышал разноцветной высью, сходившей с небес. Конфетти кружилось и падало в душу, мерцая радугой и судьбой.
Левкин дышал заводом, чувствуя, что тот его убивает, как музыка Чарли Паркера. Врастал в него, как в образ. На своей шкуре чувствовал, как, используя двенадцать звуков хроматической гаммы, направить мелодию плавки в любую тональность. И едва не рыдал от этого. Нечто подобное случалось с ним в эпоху пубертатных приключений. В момент наивысшего напряжения, когда он был не человеком, но дрожащим «соль-диез» четвертой октавы, его сексуальным партнером внезапно становилась Одри Хепберн. И в самом конце процесса, буквально в точке сингулярности, оказывалось , что она не знала о том, что происходит (или, как вариант, с кем у нее это происходит), и наслаждение оказывалось вдвойне запретным, почти украденным у бедняжки Одри, взрослой, стройной и сногсшибательной.
Конечно, с тех пор минули годы. Но образ завода, сексуально насыщенный и ужасный, как престарелый джазист в постели подростка, звучал и креп в нем ностальгической нотой. Эти цеха и трубы, этот ветер, машины и люди выматывали Левкина, будто жили не собственной жизнью, но его кровью и плотью. Иван Павлович физически чувствовал себя хуже, вдыхая днем и ночью еле видимую черную пыль, идущую волна за волной, как прибой, от завода к микрорайонам, к центру, к площадям, ресторанам, кинотеатрам, детским садам и паркам. По утрам выкашливал черные сгустки и без кофе не просыпался, независимо от того, сколько часов проспал.
Сны были наполнены ревом и смехом металла. Брызги летели из чаши Грааля. В нее опускались графитовые стержни, и электрический ток, гудя и стеная, вгрызался голубыми клыками в шихту. Левкин кричал во сне, но крика своего не слышал. Он падал в кипящий огонь. Проснувшись, чувствовал боль, от которой хотелось тихо рыдать, прижав лоб к ледяному зрачку окна.
Петренко усмехался, замечая ошалелость Ивана. «Когда внешний человек тлеет, – говорил он, – внутренний обновляется». – «Твои слова – и к Богу», – качал головой Левкин.
Пообщавшись с Дегтяревым, Петренко, Лизой Петровной, Сашей, с заводскими ребятами, Иван уяснил, что каждый Z-гражданин видит кого-то, кто приходит только к нему. Этот город был наполнен иллюзиями, как здоровая плоть – капиллярами. Фантазии, вымысел, бред, сумасшедшие сны, слова и поступки – вот что являлось нормой, что выстраивало жизнь по законам, почти не имевшим точек соприкосновения с так называемой действительностью. С глубоко абсурдным миром китайских вещей, европейской политики, энциклопедических словарей, бюджетов, отчетов, орудий убийства и юридических казусов, ежедневных газет и геополитических катастроф.
Тысячи шахтеров, металлургов, воров, машинистов, учителей, работников МЧС и педиатров, торговцев, строителей, ловеласов, дворников, проституток, банковских служащих, представителей власти шли сквозь запутанный лабиринт времен, имен, фамилий и половых признаков. И помногу и часто пили, поэтому до самой смерти не успевали понять, в чем, собственно, дело.
Партийные лидеры Z не менялись эпохами. Народ так устал от внутреннего напряжения, что испытывал ужас перед любой переменой декораций. Две-три работы, куча жен, не считая любовниц, десятки детей и внуков, череда разводов, свадеб, смертей и рождений напоминали горящий цирк Зодиака. Львы и тигры, слоны и волки, дельфины и царь украинских степей – Левиафан духа – швыряли в звенящий зенит потоки песка и шлака. Кто-то уходил, а кто-то тут же рождался. Каждый Z-горожанин умирал в молибденовых вьюгах за весь свой сумасшедший, но, в сущности, замечательный город.
Левкин прочел в каком-то журнале статью, где медики объявляли главной причиной расстройств психики Z-граждан, отражающихся на их социальных и ценностных приоритетах, набор химических элементов, десятилетиями выбрасываемых заводскими трубами. О пагубном влиянии металлургии на здоровье нации писали даже в желтой прессе.
