Но каждый металлург понимал, что в этом лишь часть правды. Директор Дегтярев, рассуждали в цехах, не потому разговаривает с покойным братом, что его химия доконала, но потому, что здесь живут не должные быть . И завод здесь стоит только поэтому. Если стронций с молибденом кружатся над Z, значит – им это нужно! Неспроста над небом провинции золотыми мячами играют всадники Апокалипсиса, а к мастеру Вишне, железнодорожнику и человеку, является его деревянный сын.
«Да нет у него сына, – не выдержал как-то Иван, рассматривая веселые глаза Петренко, разливающего портвейн, – и не было никогда». – «То есть как это?! Мне Сеня целую историю рассказал о женских глазах на асфальте и мальчике напополам. Эдакий триллер».
«История, может, и есть, – кивнул Иван, – а сына нет, да и не было». – «А кто ж к нему тогда является?» – «Бес Петруччо, – пояснил Левкин. – Пиноккио, сука, сосновая морда в шишках, морочит нашего Вишню». – «А ты откуда знаешь?» – «Так я этого парус-майора всю свою жизнь утешал. Он же птица-синица, душа – Бермудский треугольник, между сном и явью всегда на часик забредал ко мне. Сверчком меня называл, кузнечиком. – Левкин улыбнулся. – Сыграй, говорит, кузнечик, на черном контрабасе». – «И ты играл?» – «Вроде того. А Петруччо к нему ходит уже лет сто. Но к кому, с другой стороны, тут не ходят?»
Василий Иванович пожал плечами. «В этом городе уже не поймешь, кто и кого выдумал. Ты меня, я тебя или всех нас – бес Петруччо. Науты сделали этот город тем, что он есть! И выход из всего этого только один». – «Какой?» – «Смерть, Ваня, смерть, – захохотал Петренко. – Patria o muerte! Я голосую за Валгаллу для металлургов! Дегтярев кричит сейчас на всех перекрестках о том, что Z должен погибнуть, чтобы жила страна». – «Действительно?!» – «Да не бери в голову, Ваня. Никакой смерти нет, а есть лишь дешевый портвейн. Ты пей его, пей, увлажняй душу грешную».
* * *
Да здравствует революция жизни, всемерная и всеобщая Z-революция «я», в которой не останется места иллюзиям и параллельным жизням! Впрочем, Левкин не верил в это. Он занимался кружком иллюзий исключительно для Петренко, который ушел в запой и блуждал во вселенной мнимых величин, как Левиафан духа. Он пил и пел, читал стихотворения военных лет и плакал на плече у Левкина от невозможности выразить грусть. Этот кружок был нужен ему. Ну и, конечно, окончательно запавшему в миф Дегтяреву.
Иван себя никогда не считал слишком здоровым, но Александр Степанович его удивлял. Дегтярева совершенно подкосило известие о закрытии завода. Власти все-таки договорились с собственником. Для нового предприятия выделили землю к северо-востоку от Z. Но было не ясно, станет ли владелец строить новый завод в степи. Было очень похоже, что затея эта отложится на неопределенный срок. Огромная масса людей оказывалась не у дел. Весь Z замер и притих. На закрытие завода прибыли десятки комиссий, в том числе и иностранных. Решение о закрытии поддержал Евросоюз. Z лихорадило. В предместья стягивались внутренние войска.
«Они восстанут, – кричал Дегтярев на последнем заседании правления, – восстанут! И вы умоетесь кровавыми слезами. Запомните слова мои: средства производства имеют душу. Этот организм из бетона и стали дымит здесь не первый век. Поймите, здесь все живое! И трубы, и теплотрассы, и доменные печи, даже депо. Там же паровозы сами ходят. Чух-чух! Никогда не слышали?!»
Он умоляюще протянул руки к серьезным господам, сидящим за круглым столом. Они, кстати, продолжали слушать эту ахинею исключительно из уважения к его сединам и авторитету.
«Рано утром, – говорил между тем Александр Степанович, доверчиво улыбаясь, – раненько следует прийти. А еще лучше – затемно. Везде в городе тихо, а здесь печи гудят, идет работа. В депо чуть потише, но и тут стучит, пыхтит, бьется жизнь. И если вам повезет, вы встретите старый локомотив, совсем пустой, без машиниста. Я часто замечал его ночью. Медленно еду на своей «Тойоте», а тут он, добрый старый паровоз из тех, что давно бы в музей иль списать на металл. Да жаль. Он же «чух-чух» говорит! Понимаете что-нибудь? Чух-чух! Слезы на глазах выступают, когда его слышишь.
Выйду, бывало, из этой сраной «Тойоты», подойду к нему, прижмусь животом и глажу его по теплому боку, а он урчит. Живой. Ему не нужен машинист, да и путей ему уже не нужно. Он так ездит, сам по себе, куда хочет. Из Z в Валгаллу и обратно. Сколько раз, бывало, думал сесть на него и уехать в тот самый металлургический Рай. Где плавки гремят и идут, как будто хороший сонет, где сталь хороша, шихта тяжела и где президентов нет.
Это ведь вам не хрень какая-то, а сам английский «Mallard»! На линию выпущен в марте тридцать восьмого. Первый «A4», оснащенный двойным воздуховодом Кайлчапа. Не локомотив, а история жизни и смерти. Ему принадлежит мировой рекорд скорости – двести два и семь десятых километра в час! Самый быстрый паровоз в мире. Вы себе что-нибудь представляете? Английское счастье тридцать восьмого года. Черчилль Сталину подарил на день ангела.
Когда немцы уходили отсюда, взорвали вместе с депо. Но наши ребята восстановили. Вы же знаете наших ребят. Им денег не нужно, работы давай. А вы завод закрываете! – Дегтярев задумался и печально всмотрелся в лица сидящих. – А самое главное – сталеплавильная чаша! Ее нельзя погасить бесследно и безнаказанно. Вспомните, на ее месте раньше стояла другая печь, – Дегтярев пытливо вглядывался в бесстрастные лица, – а на ее месте другая, а до того еще одна. И еще одна, и еще.
Из-за перестройки мы остановили мощности в восемьдесят восьмом. Потом меняли печь. На установку год, да еще год на отладку. Тридцать восемь месяцев цех стоял, печь не работала – и что случилось?! Рухнула империя! Перестал существовать Союз Советских Социалистических Республик! Будь он неладен, конечно, но что ж вы делаете, ироды?! Вы понимаете, что разрушаете в этот раз?! О глупые наглые двуногие твари! Эта чаша питает теплом Иггдрасиль, древо жизни, соединяющее все миры и все сословия в них! «Я спросил у ясеня! Я спросил у облака!» Кому, спрашивается, писал эти гениальные строки поэт и троцкист Володя Киршон?! Граждане, одумайтесь! Вы же, в сущности, неглупые люди».
Но у Дегтярева ничего не вышло. Ему указали на неконструктивность эмоций. Он написал заявление «по собственному» и в тот же день покинул центральный офис. Толку вышло мало, а шуму много. До самого вечера гонял по заводу на «Тойоте» и прощался с ним, как с ребенком. И просил у него прощения.
«Прощай, обжимной, – говорил директор, прижимаясь щекой к свежеокрашенной стометровой коробке цеха. – Прощай, мой друг. Тебя больше не будет. И меня скоро не станет. И ты прощай, – говорил он кислородной станции. – Ты глупая дура, молодая, ранняя. Недавно построили целочку. Не бойся, тебя не снесут, но продадут наверняка пидарасам, и счастлива ты не будешь».
В третьем пролете электросталеплавильного цеха он встал на колени, и вокруг него начал собираться народ. Прошла минута. Петренко подошел к Дегтяреву и преклонил колени рядом с ним. Тяжело опустились на колени рабочие смены, которые могли сделать это не в ущерб производству. Через минуту из конторы подтянулись все, кто мог прийти. Пришел народ из соседних цехов. На колени встало семьсот человек. Бетонные полы в цеху были шершавые и грязные. В пролетах все не поместились, потому человек триста пятьдесят стояло под дождем во дворе. Многие из женщин рыдали. Загудел заводской гудок, давая знак смене, и Дегтярев поднялся с колен. Залез на площадку участка розлива стали.
