Да я и сам думал, – Дегтярев повернулся к Зое, – вроде не бездельники и могли бы жить! И заводы у нас, и шахты! Олигархи свои, а не купленные! Что ж так хреново, ребятки?! Ну в чем дело, а? Поселки умирают! Народ нищий и злой! На окраинах ночью страшно на улицу выйти. И потом, заметь, как выброс на заводе, – в Z сразу пахнет Армагеддоном! Нигде, главное, не пахнет! В Черновцах, Житомире, Виннице, Чернигове ни боже ж мой! В Киеве не пахнет, во Львове не пахнет…» – «Там дерьмом пахнет, – заметила Зоя, – у них канализация хреновая». – «Что есть, то есть, – согласился Александр Степанович, – но это недостатки быта. А тут речь идет, как ни крути, о последних временах.
Раньше я думал, вся проблема в том, что живут тут и не русские, и не украинцы, и не татары, а что-то такое среднее, полторы сотни наций в одной упаковке». – «А сейчас думаешь иначе?» – Зоя закурила, неизвестно чему улыбнулась и села на пол у ног Дегтярева. «Да, сейчас думаю иначе. Но самим нам не справиться. Окно рубать надо!» – «В Ростовскую область, – предположила Зоя, – на Кубань? В Индию?»
«В астрал, – ответил Дегтярев, как отрубил. – А точнее говоря, в иные сферы бытия! Для этого придется взорвать Z!» – «Надеюсь, в фигуральном смысле этого слова?» – «Не надейся, – сказал Дегтярев. – Для выполнения плана придется активировать несколько атомных зарядов, которые еще в семидесятых были опущены в шахтные выработки на глубину более семисот метров. Каждый заряд по сто мегатонн! А под всей нашей провинцией шахтные выработки. Представляешь?! От Днепра до Дона все вверх! Кутерьма начнется, карнавал! А потом мы увидим другую жизнь! Счастливую, добрую, справедливую. В которой нет места лжи и наживе. В ней будет счастье, и охрана труда на производстве, и великая Украина от Киева до Берлина».
«Санечек, это бред, – подвела краткий итог Зоя, всматриваясь в лицо мужа. – Тебе бы отдохнуть, в самом деле». – «Я об этом когда-то что-то такое слышал, – продолжил Дегтярев, не обращая внимания на слова жены. – Тут испытания какие-то проводились, но руководство отрицало, а оказывается, звездели старцы обкомовские. А Даня подсказал! Говорит, кнопка находится аккуратно под «Грин-Плазой». Имеется под ней тот самый заряд, по которому нужно жахнуть! – Дегтярев зевнул, вытянулся на постели и затих. – У нас на все про все неделя, максимум две или три. Иначе будет хуже. Зоя, ты разбуди меня завтра. А с другой стороны, может быть, он перепутал что-то? Ведь какая-то хрень выходит. Смешно, ей-богу… Но заряд! Есть он! Верю! И на этом закончится все! Мы жахнем! Жахнем, прицелимся и жахнем! И Европа, мать ее, вздохнет наконец-то свободно!»
Часть 4 Тартарары
Видишь ли, я не Орландина.
Да, я уже не Орландина.
Знай, я вообще не Орландина.
Я – Люцифер!
Видишь, в моих теперь ты лапах,
Слышишь ужасный серный запах?
И гул огня?
А. Х. В.
На старом Z-троллейбусе в Рай не уедешь. Даже до Нью-Йорка не доберешься. Но слушать, как они снуют по проспекту, дребезжа и сигналя, необыкновенно приятно. Последние часа четыре Иван провел на чердаке и был счастлив. Мимо дома по проспекту шли люди, сквозь доски светило солнце, и Левкин чувствовал, что он имеет место быть, имеется в наличии, а его существование – вещь несомненная. А раз так, значит, все еще получится. В троллейбусах и солнце, в запахе пыли, в возне голубей под самой крышей, в скрежете тополиных веток о чердачное окно звучала тонкая нота несомненности существования, легкой боли и томления, какие приходят к людям в преддверии важных событий. Закрыв глаза, он тихо надеялся на их приход.
Приди, приход, думал Иван, приведи мне их. Ее и ее, утку и маму, Соню и революцию «я». Демон Декарта совершит что угодно. Разлучит с родителями и бросит в объятия других. Лишит любимых, друзей, дома, прописки, покоя и сна. Вылепит из редактора мытаря, шахтера, металлурга, дояра, профессора, баскетболиста. И не отменит лишь «я», что всегда где-то здесь, в чем-то янтарном и вечном, кислом и сладком.
Сегодня ты русский, а завтра еврей, татарин, араб или серб. Но, разуверившись в нации, семье и стране, в самых великих идеях и самых нужных вещах, ты жив. И никто не в силах заставить мерцать без остатка, отменить в бытии, ибо вечное «я» выше призрачных форм, в которые его одевают. И память о жизни тщетна и ложна, но в этом ее красота. И лишь тонкая нить ведет тебя по мирам. И нужно идти, не страшась ничего, не останавливаясь ни перед чем. Человеком, словом, парусом, уткой и лебедем, деревом, синим майским дождем, уравнением Римановой метрики.
Левкин улыбнулся и замер, слушая сизарей и стук капель солнечного дождя.
Сюда, наверх, его привели теплые майские дни. Глянув намедни на солнечный диск, горящий над электросталеплавильным цехом, вспомнил, как, будучи кем-то ( Ланселотом, Гвиневрой, несчастным Арктуром, альфой Волопаса ), однажды, несомненно, взбирался по шаткой лестничке к чердачному люку. Открывал его, оказывался в царстве параллельных миров, обозначенных режущим светом. Вспомнил запах пыли и солнца, ощущение счастья и блаженного знания, связанного с этим местом, и понял, что на протяжении долгих, в сущности, лет ничего так не хотел, как повторить этот опыт.
Лиза Петровна имела ключ от мечты. Левкин открыл замок, распахнул люк, поднялся и обошел чердак. В дальнем углу отыскался старый диван, неизвестно кем сюда принесенный. Он лег на него – и вот. Следующий шаг, представляющийся разумным, заключался в свидании с матерью-уткой. Ведь не секрет, что в ближайшие дни, а может быть, часы и секунды он позовет ее. «Фра-у! Фра-у! Утенко зовет тебя! Голое, липкое, глупое в городе Z. Никто не поможет, не подскажет, не сбережет. А время идет, а время пришло».
Но не годится звать утку с бухты-барахты. Уж коли придет, нужно ответить на пару вопросов. Не ей, но себе. Выяснить, что я такое, что делаю здесь. Ведь ничегошеньки не понятно. И где же Соня и кто же Соня? Не тот ли, кто спит, все время спит и спит, называется соней? Человек-сон, человек во сне? Сладко посапывает, прижимаясь щекой к подушке, обнимая ее рукой, сворачиваясь клубком. Сладко соне в осенний денек, когда за окнами дождь и трепещут осины, листопад оголяет сад, а пушистый тибето собако встает на лапы и смотрит в окно.
И пусть ты иллюзия, вымысел, повесть, новелла, дурацкий сонет, драматический сон. Пускай, но возможна же дружба! Можно любить и без секса. Тем более нам, настолько близким друг другу. И я уж не тот! Не думай, что прежний Иван зовет, чтоб владеть, обуять, обладать. Мой девиз, если хочешь, таков: «Стихам интим не предлагать». От него не отступлю, ибо на том держусь. Тем есть, и ем, и пьян, и пью! И это ужасно, судьбически дурно, невыносимо ошибочно желать идеал, что тепел и страстен, дрожит и поет. Иметь, говорю, имей, но впредь не греши!
Если б против всех ожиданий оказалось, что я обманул, ты могла бы сказать: «Что ж ты, Левкин! Кто ж ты, Левкин?! Ноль, проникающий в ноль, иль поэт и мыслитель?! А если второе, то как предаешь идеалы, умножая любовь на мечту о нарвале, трусах стюардессы, каскадных оргазмах, о сладких, но иллюзорных вещах? Иль в душе твоей Риччи потоки иссякли? Иль забыл ты, мой друг, что любить хорошо, мастурбировать плохо? Вот и зря, Левкин! Ей-богу, зря! Это слабость, возьми себя в руки».
