Такого рода снобизм, особенно в устах «своих» (хотя бы по происхождению и языку), Марата раньше страшно раздражал. Отсутствие уважения и интереса к «стране происхождения» казалось ему демонстративным и говорило (в Маратовой трактовке) о типично лакейском стремлении изобразить рафинэ, самоутвердиться за счет других, причем не вполне тебе чужих. Собственно, и москвичей он не любил за то же.
Никогда, естественно, об этом публично не распространяясь, Марат полагал себя патриотом как своей страны, так и города. (Он не думал стесняться провинциальной прописки и настоящий провинциализм видел именно что в уверенности, будто местожительство само по себе как-то характеризует человека. Да и не считал он свой Нижний местом второсортным…)
Смущало его только одно: гордость эта жила в нем все время как бы в виде энергичного контраргумента в противопоставлении некой другой точке зрения, в ситуации вечной необходимости кому-то что-то доказывать; тем более что при внимательном рассмотрении не стоило труда сообразить, кому именно. Себе. Как ни крути, то была гордость парии, и ощущение собственной ущербности сидело, оказывается, слишком глубоко — на уровне бессознательном. Наверняка означенное ощущение объединяло Марата с теми, кого он не терпел за снобизм — ведь как раз им, ощущением, снобизм и питался.
Как человек достаточно трезвый, Марат вынужден был признать: принадлежность к его нации и его стране чувству собственного достоинства не помогает ничуть. Последнее приходится строить только на индивидуальном самоуважении, но именно самоуважение не позволяло ему отмежевываться от нации, страны, города.
Поэтому в ответ на Ванино пренебрежительное хмыканье он вдруг разразился неожиданно для всех, да, в общем, и для себя, многословной и эмоциональной не то от-, не то проповедью, где помянул все: и порочность следования негативным стереотипам, и существующую-таки, вопреки оным, «жизнь на Марсе», причем не столь уж убогую, и прочие страны, от Бразилии до Китая, куда как далекие от зажора, но не списываемые ведь в силу того с ходу «в игнор», и саму возлюбленную Ванину Европу, где тоже, между прочим, проблем хватает, ему ли не знать…
Присутствующие неловко замолчали, Катька внимательно посмотрела на Марата. Ваня еще раз пожал плечами и довольно равнодушно согласился. Озвученное Маратом, наверное, представлялось ему самоочевидным и недостойным подобных эмоций. А следовательно, предназначенным не столько ему, сколько самому оратору.
Оратор же, торопливо, ни на кого не глядя, отхлебывающий «Сакару», вдруг понял, что Иваныч, пожалуй, в своем праве. Что ни пресловутому снобизму, ни порождающим его комплексам в Ване, если подумать, просто неоткуда взяться. Что тот, родившийся в Советском Союзе, но никогда не живший ни в РСФСР, ни в РФ и ничем данному пространству не обязанный, глядит на историческую родину вполне непредвзято. И, похоже, не находит в ней ничего не только привлекательного, но и особо интересного.
До Марата дошло, что перед ним — носитель хотя и того же языка, но другой, может быть, даже совсем другой психологии. Что новейшая история уже успела слепить из рожденных в одном давно не существующем государстве совершенно разные типажи. Среди которых есть и такие, например, кто живет по большей части в Ирландии и Чехии, а в той стране, что замкнула на себя (безбожно сместив пропорции и исказив перспективы) Маратово мировоззрение почти целиком, видит лишь бедное, отталкивающе-угрюмое и безобразно неряшливое захолустье, медвежий угол, где не происходит ничего значимого для кого-либо, кроме погруженных в собственные мрачные заморочки аборигенов.
Да и почему он должен видеть в ней что-то большее? Что ему за дело, полная у нас в провинции жопа или только относительная? Ему, ассоциирующему себя, по праву не только гражданства, но и менталитета, вообще не с Россией, а с теми краями, где он закономерно ищет, по-бабелевски говоря, «жизнь, полную мысли и веселья»… С чем у нас, будем честны, по-любому швах… Если, конечно, трактовать веселье иначе, чем его трактуют счастливо свободные от мыслей яхтсмены из числа студентов МГИМО…
В общем, тут Вано тоже выходил полной противоположностью Марату.
Думая об этом, думая, сколько же он на самом деле об этом думает, Марат постепенно осознавал, что завидует ему. И как! Люто. Гораздо больше, чем тот заслуживает при всем своем мачизме, легкости, общительности и космополитизме.
Этот парень объективно не давал поводов для такого внимания к себе. Поводы и причины были, конечно, не в нем, а в самом Марате, который все круче сходил с нарезки с каждым днем — сначала к недоумению, потом раздражению, а потом и откровенному испугу Катюхи. Было видно, что она совершенно не в состоянии взять в толк, что происходит. Она явно пропустила начало, а когда стала чувствовать неладное, Марат сказать не мог. Но после того, как он полностью перестал к ней прикасаться, делать вид, что все в хотя бы относительном порядке, было уже невозможно.
Вечером показательного Маратова фиаско она, естественно, высказалась от души и весь следующий день держалась «ниже нуля». Традиционной реакции со стороны Марата на этот раз, однако, не последовало. Наоборот, он с готовностью, словно того и ждал (сам дивясь этой готовности), окончательно замкнулся в себе. Для нее это было, видимо, не просто непривычно, а даже страшновато. Так что уже вечером Катька сама попыталась завести нормальный разговор и добиться хоть сколь-нибудь внятного ответа: да в чем, собственно, дело?..
Но Марат ни черта не мог объяснить.
Действительно, а что он должен был сказать? «Самая главная моя проблема — в тебе»?..
Некоторое время он греб вдоль нанизанных на веревку поплавков, отделяющих акваторию их пляжа от соседнего. Прочие купальщики, редеющие ввиду быстро подкатывающего вечера, остались позади, на мелководье, и по курсу на поверхности подпрыгивала лишь пара голов с пластиковыми прямоугольными лицами. Узкий носатый катер, по-блендерному взвыв, заложил вираж и устремился было прямо на Марата, но тут же ушел в сторону; на нем орала гопота. Справа по-детски раскрашенная посудина нелепой формы (что-нибудь с прозрачным дном) ковыляла к берегу. С какого-то из болтающихся в той стороне корабликов, что Марат постепенно оставил за спиной, зудела на одной ноте приторная азиатская попса.
Внезапно снизу его щедро обдало торопливой пузырчатой щекоткой, как в джакузи. Марат опустил лицо: точно под ним, хотя и неблизко, в неожиданно уже объемной полупрозрачной синеве двигался перпендикулярно ему черный, с длинными суставчатыми конечностями дайвер, похожий на гигантское вялое членистоногое.
Достигнув увертливого оранжевого буйка размером в три человеческие головы, кое-как облапив его неприятно-склизкую, не дающую за себя ухватиться поверхность, Марат оглянулся назад. Сбавившее накал солнце сползло низко, по береговой диораме с желтыми горками, равномерно расставленными пальмами и толчеей пляжных грибков, растекалась тень. Он уже ощутил, что стало прохладно. Бросив буй и больше не оборачиваясь, Марат поплыл. Он еще никогда сюда не забирался — не столько из боязни угодить под чей-нибудь винт, сколько потому, что спортсменом был невеликим: до буйков и обратно ему вполне хватало.
