думаю, она щас сюда с яблоком зайдет, я так офигею, что сам в урну с прахом превращусь. Или на ней женюсь. На Вере. Ха! Женюсь-превращусь, превращусь-женюсь. Чтоб вы знали, Стакан по целому саврасу наливает… Хэ-э! Саврас по целому стакану наливает. Вот у меня мысли в башке и заплясали, как шалавы с дальнобоями на танцполе. Я уставился на вход. Гипнотизировал его, чтоб он мне отдал Веру, я бы уж с ней поговорил по-свойски! Если вдуматься, вход – весьма многогранная вещь. Выход… Выход…
Саврас: Олег, задрал уже бормотать!
Я очнулся и посмотрела на Савраса.
Я: Я бормотал?
Саврас: Лестница с неба, мор, глад и смерть, иисусь-обоссусь. Хорош.
Я огляделся и хрустнул шеей. Есть у меня такая дурацкая привычка. К остеопату надо сходить. Сева сидел тут же на стуле, но как-то неуверенно, будто стул мог в любую секунду исчезнуть. На танцполе врубили медляк. Про сигарету, которая мелькает во тьме. Две дополнительных бутылки водки стояли на столе с очень дерзким видом. Вы замечали, что у водки всегда дерзкий вид? У кваса такого вида не бывает, не говоря про колу. Потому что водка – это не напиток, это средство для незаконного проникновения в духовный мир. Это портал. Это мост в окно возможностей. Это срок. Это суд. Это лагерь. Это телка, которую и не вспомнишь. А там и ребенок, о котором хер когда узнаешь. Это труп, окоченевший в сугробе под забором, синий, как игрушка на новогодней елке. Квас такого не может, никто такого не может, а клятая водка постоянно такое может.
Саврас: Олег, блядь?!
Я: Чё?! Подслушивать нехорошо. Может, я с Богом разговаривал?
Саврас: Ты с ним всегда после второго стакана разговариваешь. И всегда приходишь к тому, что не понимаешь его. А он не понимает тебя.
Сева: Какие у вас взаимные отношения. Выпем?
Я: Выпьем.
Сева: Выпем.
Саврас: Не налью, пока правильно не скажешь.
Сева: Так я праельно грю – выпем.
Сева положил руку на стол, голову на руку и немузыкально захрапел. Я продолжал смотреть на вход. Саврас полез трогать меня за лицо, то есть поворачивать мою голову к себе. Бывает у некоторых пьяных такая привычка – поворачивать к себе чужие головы.
Саврас: Олег, братан…
Я: Братан – друган – Джекки Чан, руку жал, почти сестра.
Саврас заржал. Эта идиотская присказка была одним из общих мест наших с Саврасом и Фаней отношений. Отсмеявшись, Саврас свернул крышку третьей бутылке. Кто-то потащил меня за руку – это была одна из тех шалав, что плясала с дальнобоями.
Шалава: Пошли танцевать!
Я: Не, не танцую!
Шалава села ко мне на колени, обхватила руками за шею.
Шалава: Ты на чем приехал? «Вольвочка» твоя?
Я: Какая вульвочка? Вера?
Шалава: «Вольвочка»! «Вольво»!
Я: А, «вольво»! Не, не моя!
Шалава: Что за Вера? Чикса твоя?
Я: Не!
Шалава: Ты номер снял?
Я кивнул. Шалава слюняво зашептала мне в ухо. Будто сенбернара завел, который с пьяными дальнобойщиками скрещивается.
Шалава: Пошли к тебе… сладкий.
Я завис. Мой внутренний полумертвый интеллигент не умеет реагировать на такие штыковые предложения. А может, не интеллигент, а первооткрыватель. Я же эту шалаву не пробовал, вдруг это что-то выдающееся, в копилку бесценного опыта, а я мимо пройду. Не знаю. То ли из-за того, что у меня матери не было, то ли из-за халулайства моего, то ли из-за всего вместе, но почему-то элементарная возможность переспать с женщиной воспринимается мной как легкое чудо. А мимо чуда, даже если это не чудо, хер пройдешь. Нет, пройти можно, но осадочек останется. Даже не осадочек, а память об этой шалаве, с которой я не переспал, и поэтому это как бы уже и не шалава, а упущенная возможность. Постепенно ее реальные черты из памяти моей улетучатся, а останется невероятно притягательный образ, такой притягательный, что я и сам скоро поверю, будто отверг принцессу, великолепную женщину, и что несчастлив я сейчас именно потому, что отверг ее, а если б не отверг, если б разделил с ней ложе, то все бы у меня сложилось иначе, дивно сложилось, первостатейно, что даже, может, я эту шалаву поеду искать, а найдя, пересплю немедленно и разочаруюсь в ней, едва кончив, хоть и мучился столько. Поэтому лучше сразу сейчас с ней переспать и сразу сейчас во всем этом разочароваться, чтоб и очарованным не быть, не бросать поленья души в топку этих жалких фантазий. Я посмотрел на вход, как гребаный Циклоп. Вера, думаю, где же ты? Вера треклятая, бутон ты трепетный, сука этакая, где ты шляешься, когда ты так нужна пьяному Олегу?
Сева: Выпем!
Шалава: Пойдем уже! Тебя как зовут?
Саврас тронул меня за руку, показал глазами на танцпол – с решительным видом к нам направлялись три дальнобоя. Я бездействовал. На меня накатила истома, как некое затишье перед бурей. В ухе, противоположном тому моему уху, которым владела шалава, раздался шепот Савраса.
Саврас: Не надо. Щас побазарим и разъедемся.
Я: А если я ее люблю?
Саврас: Кого?
Я схватил шалаву за грудь, помял.
Я: Ее!
Шалава: Чё?
Саврас: Ой, блядь!
Трое дальнобоев подошли и грозно нависли над нами. Шалава состроила притворно-смущенную мину.
Шалава: Вадик, привет.
Вадик взял шалаву за руку и сдернул с меня.
Вадик: Погуляй пока.
Вадик хлопнул шалаву по заднице, шалава взвизгнула и отошла на пару шагов.
Вадик совсем уж навис надо мной.
Вадик: Ты кто?
Саврас встал и шагнул к Вадику.
Саврас: Да никто мы, никто! Щас уйдем.
Вадик паскудно усмехнулся. А может, это мне показалось, что паскудно, потому что я не люблю таких вот гондонов. А Вадик наверняка не любит гондонов вроде меня, которые его телку себе на колени садят, хоть я и не садил. Короче, у нас с Вадиком такая же взаимность, как у меня с Богом, если доверять меткому Севиному наблюдению.
Сева: Выпем!
Вадик: Зырь, мужики, три «никто» сидят!
Да к херам, думаю, всё! Махнул стакан. Сфокусировался. Как говорится, вижу цель, не вижу препятствий. Хоп – между рожей Вадика и его кента образовалось трезвое лицо Федора Фанагории. Почему я его Фаней называю? Какой он, нахер, Фаня? Жуткий тип. Немезида почти. Я б его даже в ад не взял. Он Федор! Феодор. Феодор Кантакузен! Не. Плантагенет!
Я: О, кто явился! Феодор Плантагенет!
Фанагория: Мужики, я их забираю! Днюха у меня, не серчайте! А это вам, за хлопоты. На выход, гусары!
Фанагория сунул деньги
