вентилятор.
Я рисовала, пока Абалин не постучала в дверь и не сообщила, что собирается выйти покурить.
– Да, – отозвалась я. – Хорошо. – Мой голос прозвучал так тихо, что я удивилась, как она меня вообще услышала. Возможно, на самом деле она пропустила мой ответ мимо ушей.
– Я ненадолго, – бросила она. – Может, зайду в магазин на углу. Тебе что-нибудь нужно?
– Нет, – ответила я. – Спасибо, мне ничего не надо.
Потом она ушла, и я вновь сидела без движения, уставившись на раскрытый блокнот у себя на коленях. Закончив очередной эскиз, я тут же вырывала страницу, поэтому пол вокруг моего табурета был весь завален бумагой. Меня снова посетили мысли об опавших листьях. И тогда до меня дошло, что я безостановочно рисовала почти два часа без перерыва. Лицо Евы Кэннинг. Его нельзя было спутать ни с кем другим. Я долго сидела, разглядывая эти наброски. Да, это была Ева, и в то же самое время – лицо «Незнакомки из Сены» с её кривой улыбкой. На всех эскизах её веки были закрыты.
Они все были так похожи друг на друга, что их можно было принять за фотокопии. Я верно передала её лицо с первого раза, а потом перерисовала его двадцать или даже двадцать пять раз.
– Вот что ты увидела на тех страницах, Имп? Ты абсолютно уверена, что увидела именно это?
Да. Позже Абалин тоже их увидела.
На некоторых эскизах оказались мокрые пятна – это были пятна от пота, капавшего с моего лица на бумагу. Были там и небрежные пятна, оставленные моими пальцами и запястьем правой ладони.
– Ты пыталась скрыть их от Абалин.
Нет, нет, я этого не делала. Хотя и собрала их все прежде, чем она успела вернуться. Я свернула их в тугой рулон и обмотала резинкой, прежде чем положить на полку. У меня закружилась голова, а во рту появился горький привкус, но это могло произойти из-за жары. Я позволила комнате изрядно нагреться под жарким послеполуденным светом, даже не удосужившись открыть окно.
Убрав эскизы, я сняла рабочий халат и подошла к кухонной раковине, чтобы смыть уголь с рук. Я ни от кого ничего не скрывала – либо делала это неосознанно. Но меня всё равно пронзило чувство вины, такое острое, какого я никогда раньше не испытывала. Кроме того случая, когда тётя Элейн вошла в ванную, обнаружив, что я мастурбирую на картинки в журнале «Пентхаус». Вот на что это было похоже. Я все ещё мыла руки (хотя они уже были чистыми), когда Абалин вернулась из магазина.
Тридцать четыре страницы назад я написала, что сны начались в ту самую ночь, когда я привезла Еву Кэннинг на Уиллоу-стрит. Но с тех пор я ни словом не обмолвилась, о каких именно снах идёт речь. Хотя нет, подождите, я припоминаю, что на странице 136 написала: «Полагаю, до появления в моей жизни Евы (точнее, их обеих) я не видела каких-то особенных снов, кроме обычных кошмаров. До встречи с Евой я редко запоминала свои сны». А также: «Но Ева Кэннинг своим появлением все изменила. Она принесла с собой дурные сны. И навлекла на меня бессонницу». Так и есть. Видите, не так уж я и избегала этой темы. То есть я хочу сказать, что всё дело в моих снах. Я цитировала рассказы Салтоншталля и Альбера Перро об увиденных ими сновидениях, отказываясь описывать свои собственные. Ещё немного, и я могла бы солгать, попытавшись утверждать, что делаю это неосознанно.
Я никогда не любила рассказывать о своих снах. Мне всегда это казалось равнозначным тому, чтобы делиться с людьми историями о том, как я сегодня сходила в туалет. Ладно, это, честно говоря, странная аналогия. Не могу не задаться вопросом, что бы на это сказала доктор Огилви. Полагаю, выдала бы что-то многозначительное, вроде «раздуть из мухи слона», особенно учитывая слово «аналогия», которое я легко могу разбить на (анал)огию.
В ту первую ночь (и все последующие, между этой ночью и тем днём, когда я без устали перерисовывала её лицо) меня посещали сны. Они осеняли меня словно яркие вспышки от фотокамеры. Каждое утро, просыпаясь, я не могла избавиться от остаточных образов, которые потом преследовали меня целый день. Я никому о них не говорила, хотя все они в той или иной степени касались Абалин. На той неделе я почти ни с кем не виделась, ни с одним из своих немногочисленных друзей. Ни с Джонатаном из кофейни на Вестминстере, ни с Эллен из «Подвальных историй» (хотя с Джонни в тот четверг у меня выдалась возможность пообщаться по телефону). Я понимала, что на следующем сеансе у доктора Огилви я тоже не буду о них распространяться. Эти сны казались мне исключительно личными, вроде сообщений, предназначенных только для меня, ценность которых бы уменьшилась, если бы я осмелилась поделиться ими с другими людьми. А ещё я продолжаю – неужели? – да, продолжаю настаивать на том, что можно помочь призраку, просто произнося вслух определённые слова, даже если вы страстно мечтаете от него избавиться. Но сейчас я одна. Никто ничего не услышит. Никто не читает эти страницы, заглядывая мне через плечо.
Один сон не походил на другой, и я считаю, что неправильно было бы называть их повторяющимися. Да, они повторялись, но не в том смысле, какой обычно вкладывают в это слово другие люди. Впрочем, в них было определённое сходство. Эти сны имели один общий источник: Еву и меня. То был союз её прикосновений и моего безумия. Так мог бы сказать По. Ну, или вроде того. Страсти из общего источника[53], если сны можно назвать страстями. Не вижу причин, по которым это нельзя делать. Безусловно, сны, которые навевала мне Ева, были столь же горячими, как страсть, и такими же бурными. После каждого из них я просыпалась, задыхаясь, иногда в поту, не понимая, где я нахожусь, всякий раз опасаясь, что могу испугать Абалин (хотя этого ни разу не произошло, так как она очень крепко спит).
Со вторника вечером и ранним утром среды – после поездки к реке Блэкстоун – я впервые в жизни начала вести дневник своих сновидений. Я раздумывала над словами Розмари, которые она произнесла в мой одиннадцатый день рождения: «Возможно, когда-нибудь ты захочешь это вспомнить. Когда что-то производит на нас сильное впечатление, мы должны постараться об этом не забыть. Так что, поверь мне, делать заметки – это хорошая идея».
Этот своего рода
