на одеяле из рысьих шкур в закутке, отделённом от общей горницы полосатым пологом, и Омела, чуть приподняв его голову, держала перед ним ложку с водой. Нарок послушно разомкнул губы.
— Вот и молодец, — сказала Омела мягко. Как приятно было вновь слышать её голос! Стыдясь своей беспомощности, Нарок попытался сесть, но боль тут же стала нестерпимой и заставила неловко повиснуть на руках у девушки.
— Тише, тише, милый, не торопись, — Омела заботливо помогла ему лечь, завернула в одеяло. Только тогда до Нарока дошло, что он лежал перед Омелой без одежды и ничем не прикрытый. Неужели это она своими руками раздевала его, отмывала от грязи и крови? Только ли она? Хоть бы подштанники оставили… По-своему истолковав его встревоженный взгляд, Омела торопливо объяснила:
— Не волнуйся, мы с тобой в доме хранителя, в безопасности. Никто больше не вправе нас разлучить, и никуда я от тебя не денусь, если только сам прочь не погонишь.
— Никогда в жизни, — прошептал Нарок. Вдруг он заметил, что прекрасные волосы Омелы исчезли, срезанные коротко, у самого затылка. — А где ж твоя красота?
Разом поскучнев, девушка опустила глаза.
— Отдала хранителю Неру. Это плата за твоё исцеление. Я теперь, верно, стала вовсе некрасивой… И приданого у меня больше ничего нет. Ленты, шитые рубахи, рушники — всё отдала.
— И Маэль бы с ними, — отозвался Нарок, прикрыв глаза, — Это всего лишь ленты и тряпки. Главное — ты сама здесь, со мной.
Над лесом затеплилась первая бледная заря хляби. Ночные караульные, сменившись с дежурства, отправились по домам, а вместе с ними вышла из ворот Рискайской крепостицы и Торвин. Ночь выдалась хлопотливой: освободившись из лазарета, ей пришлось галопом гнать через половину Приоградья, чтобы вернуть на конюшню Рискайского взвода Воробья, сдать кастеляну амуницию Нарока, а оружейнику — его саблю и копьё. Усталый и вымокший под дождём Тууле тоже нуждался в заботе. Торвин решила дать коню отдохнуть хоть немного подольше, и, устроив его в конюшне крепостицы, пошла домой пешком.
В проулках посада было тихо, пустынно и хмуро. Торвин быстрым шагом пересекла площадь посадского Фонтана и уже была готова свернуть к себе, в Задворный проулок, когда оттуда ей навстречу вдруг вышагнул мужчина. Они едва не столкнулись на углу. Ростом встречный был на голову выше Торвин и здорово шире её в плечах, однако сутул, грузноват, и одной рукой он тяжело опирался на костыль. Но это не помешало ему свободной рукой обхватить стражницу за плечи и крепко притиснуть к груди. И тогда произошло маленькое чудо. Суровое, грубое лицо Торвин вдруг волшебно преобразилось, губы сами сложились в дивно красившую её улыбку. Она прижалась щекой к плохо выбритой щеке сутулого мужика и сказала очень тихо и нежно:
— Олли… Ну что же ты выскочил без плаща?
— Не сахарный, не растаю, — с грубоватой лаской похлопывая Торвин по спине ответил он.
— Простудишься. Идём скорее домой.
И они вместе, обнявшись и укрывшись плащом Торвин, ушли в проулок, туда, где в промозглых утренних сумерках манила светом, уютом и домашним теплом распахнутая дверь. Дверь под вывеской с волком и лебедью лицом к лицу и надписью "Сапожная мастерская Олизара Хорта".
