зазвенели так, что по утрам перекрывали гул трамвая, когда легкомысленные мамаши выкатили на улицы колясочки без двойных шерстяных одеял, − словом, когда началась настоящая примавера, мы с Лиситом уведомили близких о неизбежном. Их осторожные вопросы сначала о времени года, а потом о дате привели к тому, что в апреле наш районный ЗАГС принял заявление Лисита–Лутариной, и Лисит всю обратную дорогу убеждал меня, что лучший цвет для свадебного платья – красный.
Назначено было бракосочетаться через два месяца.
С этой вестью в клюве я навестила маму, а та, вытаскивая пирог из духовки, сообщила мне с улыбкой, сияющей, как ее серебряная лопатка для пирога, что отец переезжает в Москву. Будет работать у Леонида, бывшего одноклассника, настоящего бизнесмена, сказала мама и перевязала потуже бант на своем новом атласном халате.
Было воскресное утро, самое время, чтобы поговорить о чужой работе, проектах удачливого Леонида, о коттеджах в Подмосковье, и о том, что «все так удачно, так удачно, Анютик»…
***
Лисит любил море невменяемой, полусумасшедшей любовью пловца – так что мы сбежали в Крым на майские праздники, когда в Москве только-только собиралась с силами сирень, а в Алупке ее дурман уже рыжел и терял силу.
Чуть не опоздали. Самолет, улетающий из «Внуково» в 10 часов утра, должен был взлететь минут через сорок. Мы едва пробились через грохочущий орган отбойных молотков и самосвалов при выезде из Москвы, подрезали в правом ряду «мерседес», огромный, блестящий, как баклажан, – из окна послышалась громкая цветистая брань, наш таксист облизнул губы и сказал: «Двадцать баксов накиньте за такие гонки».
По всему было ясно, что уже закончилась регистрация.
Такси притормозило у стеклянных дверей. Лисит спринтанул к табличке «Отправления» – заметьте, не оглянувшись, не усомнившись ни на секунду в том, что я следую за ним, вернее, бегу, с довольно тяжелым и норовящим расстегнуться рюкзаком в руках. Мне стало больно и смешно – смешно, потому что, в самом деле, не станешь же обижаться на Лисита всерьез, и больно, потому что новые кроссовки натерли мне ноги, потому что мой будущий муж, наверное, жил по-своему правильно, не отделял себя от меня, как тело не отделяет себя от тени – а я так не могла, я чувствовала себя неуверенно, а его – отдельно, он был горячий, земной, несомненный – но другой. И я подумала, что этой уверенностью, и напором, и стремлением решать за других, да и профессиональной удачливостью даже… Как-то напомнило… Уж не пародия ли…
И эту неприятную мысль сразу же вытеснила другая – не потерять паспорт, потому что Лисит сунул мне его в нос, паспорт и жалкий корешок, что остался от моего красивого многостраничного авиабилета:
– Подарок! Если б не я, не пустили бы ни за что!
Самолет очень тряско и грубо задевал облака, у меня ныли уши, а потом мы приземлились в неожиданно тропическую весну: пальмы, акации в полнеба, распаренная кукуруза на площади и симферопольские номера на всех машинах около аэропорта. Такси пережило небольшую метаморфозу, оставшись той же черной «Волгой», но теперь уже с ярко-красным нутром, где хриплый тенор хлопца Олега заглушил блатное радио и пахло тройным одеколоном, пока он не открыл на трассе все окна. Радио я попросила выключить, Лисит прыснул в рукав, Олег обиделся. Почти два часа езды до Феодосии по роскошно дикой пустынной дороге: шелест камешков, колючки, татарник, привкус моря в горячем воздухе.
Погода вела себя, как на рекламной открытке – солнце, воздух и вода. По утрам море было очень воспитанное, с красиво причесанным коротким прибоем, песочком на пляже и дамами в бикини. Только однажды, когда мы пришли купаться в шесть утра, заморосило и к пустому берегу, прямо к нашим ногам, подплыли дельфины. Лисит как был, в футболке и отглаженных белых шортах, ахнул и бросился в воду, но те свистнули и уплыли − мечту не поймаешь, не погладишь по мокрой, сверкающей, стеклянно-черной спине.
И постоянно, на рассвете ли, сквозь росистый туман палисадника, и в мертвый час, на углу маленькой площади, обожженной солнцем, слышалось сизое «тугу-тугу»: горлицы, обламывая листья в зарослях инжира и суматошно хлопая крыльями, по-куриному грузно перелетали здесь с крыши на крышу.
А еще нестерпимо – от вездесущего солнца, от ветра, который вечером дул с пирса, или от бессонных ночей – болела голова, и Дима уходил купаться, оставляя дверь открытой, а я лежала в гостиничном номере с ледяным полотенцем на голове и думала, почему же так грустно, господи, почему грустно, неужели простая головная боль может так лишать жизнь смысла? Коридор был опоясан идиотской красной дорожкой. На огненной Горгоне под потолком перегорела одна змеиная голова.
***
Боль прошла, смысл появился, мы вернулись в Москву. Лисит на две недели усвистал в командировку на Байкал, и я знала, что за эти две недели должна буду купить туфли, заказать платье, обсудить свадебный обед со всеми интересующимися, покрасить стены на кухне, принять от мамы в дар ромашковые занавески, сдать рефераты и, конечно, прямо стыдно уже… конечно, перезвонить Серафимовой…
***
Несмотря на все эти суетливые дела, в Москве на меня впервые нахлынуло это странное, неожиданное одиночество, что приходит невзначай, накрывает стол без ножа и вилки, просит сварганить бутерброд, пахнет яблоком и гудроном – каштаны только начали распускаться, и боги в оранжевых жилетах закатывали в новый асфальт все бульварное кольцо.
Лисит уехал в пять утра в понедельник, оставив мне на кухне записку с нарисованной лягушкой: «Веди себя хорошо, слушайся маму, учись на пятерки, целую».
Под мамой Лисит подразумевал, конечно, свою – Валентину Георгиевну.
Валентина Георгиевна была наставник и товарищ Димы во всех практических вопросах и делах (работала ответственным секретарем в каком-то статистическом издании, состояла, участвовала, переизбиралась… Разговор про это был до того скучен, что я не знала, как его поддержать). Разумеется, она немедленно решила помочь с ремонтом к свадьбе: открыла дверь своими ключами и точно заново причесала все комнаты, ликвидировав «ненужное»: потертый изумрудно-черный ковер, семейные снимки, пару старых стульев и очень удобную конторку, в которую я была тайно влюблена, а также замечательную коллекцию ракушек, собранную маленьким Лиситом на далеком балтийском берегу.
Квартира жила и менялась невпопад, отдельно от ее обитателей, теряя эту патину воспоминаний, за которую я прощала ей выцветшие занавески и пыльные шкафы. Паркет звонко здоровался со мной вечерами, двери и окна за день меняли цвет – головокружительное «осторожно окрашено» встретило меня в сумерках на белоснежном подоконнике, и почему-то
