Убедившись, что кровоснабжение остальных органов не нарушено, я как можно плотнее обложил брюшную полость тампонами. Диафрагма была разорвана в клочья, однако – следуя правилам хирургии контроля повреждений – я решил, что ее можно будет восстановить в другой день. Ее грудную полость также обложили тампонами. Больше я ничего сделать не мог. Несколько часов спустя она была готова к переводу в интенсивную терапию. Я вышел из больницы около одиннадцати вечера и взял такси обратно до Биггин-Хилл. По пути я позвонил в лондонскую полицию, чтобы поблагодарить их, потому что – во всяком случае, пока – жизнь девушки была спасена. Я вернулся в свою квартиру около двух часов ночи. На телефоне не было пропущенных звонков, что всегда было хорошим знаком.
На следующий день я узнал, что они промучились с ней всю ночь, но в целом состояние было стабильным. У нее был хороший диурез, что, пожалуй, служит самым наглядным индикатором хорошего кровообращения: кровяного давления было достаточно для нормальной работы почек. Я оставил ее в палате интенсивной терапии еще на двое суток, и ее снова доставили в операционную. За все это время я так и не встретился с ее родными, поскольку постоянно был чем-то занят. Убрав тампоны, я увидел, что врачи интенсивной терапии постарались на славу: они восстановили свертываемость крови, все это время согревая ее и поддерживая высокий уровень кислорода в крови и тканях. Мне удалось убрать все тампоны и зашить диафрагму специальной сеткой. Теперь она должна была выжить.
Вернувшись в палату интенсивной терапии на следующий день, я наконец встретился с родителями девушки. Они были потрясены, потому что ее парень, ехавший за рулем мотоцикла, погиб в аварии. Я сказал им, что с их дочкой все будет в порядке. Ее мать отметила, что им невероятно повезло: профессор Аллен-Мерш был просто удивительным человеком. Я улыбнулся, согласился с ней и ушел.
Меня неоднократно вызывали на помощь коллеги, попавшие в затруднение. На протяжении своей карьеры я с большим удовольствием заскакивал подобным образом на чужие операции, помогая в тяжелых ситуациях коллегам-хирургам. Это чем-то напоминало мою волонтерскую деятельность. Эти пациенты понятия не имели, кто я такой, – я лишь мимоходом попадал в операционную в надежде им помочь.
Больше подобной сумасшедшей, но незабываемой поездки по улицам южного Лондона в полицейской машине у меня не было, но два года спустя она повторилась в Йемене, и выброс адреналина был почти столь же мощным.
Я работал в маленькой больнице в городке Разех провинции Саада на севере Йемена. Гражданская война там шла с 2004 года, когда раскольнический шиитский имам Хусейн Бадруддин аль-Хуси поднял восстание против йеменского правительства. Бо́льшая часть боевых действий происходила в провинции Саада. В небе над нами ревели военные самолеты, совершавшие ежедневные бомбардировки с базы в Сане, расположенной на юге страны.
Таксисты в Йемене были безумными. По сути, безопасно ловить такси было лишь ранним утром, потому что немногим позже они уже все под кайфом от ката – растения, листья которого при пережевывании выделяют вещества, по своему действию похожие на амфетамины. Засунув за щеку пучок ката, они жевали его часами напролет и к обеду ездили как попало, да еще и в два раза быстрее, чем до этого.
В Йемене было страшно. Здесь процветает оружейная культура, а в обществе царит шовинизм. Почти все носят с собой оружие, обычно совершенно открыто, включая всех медбратьев, что приходили к нам на работу каждое утро. В Йемене оружие – это нечто большее, чем средство самообороны, охоты или ведения войны. Здесь это статусный атрибут, наглядное доказательство социального положения, мужественности и состоятельности. То же самое касается и джамбии – изогнутого кинжала, который носится на одежде спереди. Чем искуснее сделана джамбия, тем выше статус ее владельца.
Впрочем, иногда оружие, которое они носили, было больше чем символом. Мне рассказали историю об одном отце, у дочери которого в больнице начались сильные мышечные и лицевые спазмы. У нее развилась гипокальциемическая тетания, только вот ее отец, к несчастью, диагностировал ей одержимость дьяволом, обвинив в этом врача. Он открыл в больнице стрельбу из пулемета пятидесятого калибра, паля во все стороны. Чтобы спастись, врачу пришлось выпрыгнуть из окна первого этажа, в результате он сломал обе ноги.
Перед поездкой в Разех, находящейся высоко в горах, нас всех попросили заполнить бланки «доказательства жизни», которые были отправлены в штаб-квартиру МККК[66] в Женеве. В этих бланках нужно ответить на очень личные вопросы, ответы на которые никто не может знать, чтобы в случае похищения, если похитители выйдут на связь, с помощью единственного вопроса можно было подтвердить нашу личность и то, что мы еще живы.
Поездка на север заняла около десяти часов, и по пути мы миновали невероятной красоты ландшафты и строения – необычайные дома из самана с выгравированными белыми кружевами и витражами или попупрозрачными алебастровыми окнами – гаммария. Некоторые из них были до пятидесяти этажей в высоту. Одной из причин появления в Йемене столь удивительных сооружений стало то, что им правили имамы-ксенофобы, которые десятилетиями огораживались от любого иностранного влияния. В настоящее время старый город в Сане, столице Йемена, включен в список объектов культурного наследия ЮНЕСКО.
Разех – тоже красивое место, но дорога туда была сопряжена с огромной опасностью. Я весь путь крепко держался за лямки, прямо как тогда, на заднем сиденье полицейской машины. Стрельба не утихала, и люди попадали в нашу маленькую больницу с ранениями, полученными либо от сил Юга, которые просачивались в деревни, либо от шальных пуль местных жителей, не отличавшихся хорошей меткостью.
За время моего пребывания в больницу с пятидесятым калибром никто не приходил, но безопасно там все равно не было. Однажды я оперировал со своим верным медбратом Юсефом. Я корпел над бедренной веной пациента, когда окно внезапно треснуло, словно в него врезалась птица. Я тут же увидел в стекле отверстие от пули. Бросив на меня взгляд, Юсеф упал на пол. Пуля попала ему в живот, пролетев в пятнадцати сантиметрах мимо меня.
Он лежал на полу под операционном столом и стонал от боли. Все остальные пригнулись, оставив пациента на столе. Мы подползли к Юсефу и спешно его раздели. У него была одиночная огнестрельная рана чуть ниже груди. Что же было делать? Мы что, попали под обстрел?
Я раздумывал над тем, смогу ли прооперировать его прямо на полу. Операционная была только одна, и мой налобный фонарь был включен, поэтому я мог обойтись без дополнительного освещения. Юсеф начал впадать в шок и бледнеть, и его нужно было как можно скорее прооперировать, иначе бы он умер. Я понял, что придется класть его на стол. Два человека зашли в операционную, сняли пациента с операционного стола и выволокли его в коридор, прямо с торчащей из горла трубкой.
Мы поспешно перетащили операционный стол к стене, чтобы хоть как-то защититься от пуль в случае новой пальбы по окнам. Проблема была в том, что если на больницу действительно решили напасть, то, продолжая оперировать еще час или два, мы все подвергли бы себя опасности. Может, правильным решением было бы эвакуироваться в убежище? Как бы то ни было, все сошлись на том, что нужно любой ценой спасти Юсефа.
