все забудем.
«Я рад, что однажды встретил твою маму. Не будь этой встречи, не было бы тебя. Если бы не ты, я бы давно потерялся. Прости меня, Серега. Ты сможешь. Ты мой сын, и это главное».
Он что-то еще писал. И, может, вернись в ту армейскую казарму, завари чай, затянись «Беломором», я бы вспомнил.
– Чай хочешь?
Я кивнул. С утра не ел, поужинать не смог. И предложенный имбирь еще крепок. Я пока не знаю, что случилось, да и сотрудник не торопится объяснять. Важно расхаживает по кабинету, щелкает кнопку чайника, достает сахар. Я узнал его: начинал в соседнем отделе, а теперь вот трудится в управе.
– Что случилось-то? Я сегодня на сутках, начальство предупредили?
– Да предупредили мы твое начальство. Не суетись. Держать тут тебя никто не собирается.
– У меня в отделе сын остался. Долго тут сидеть?
– Да говорю же, недолго.
Представил, как стоит Гриша у кабинета и ждет, когда вернусь. Никому нет дела до него – ни девушкам из ПДН, ни Гнусову. Оксана рванула домой, матери нет. Сейчас пройдет через вертушку, услышит обидное от забуревших пьянчуг и совсем расстроится, шагнет в улицу и станет бродить по району.
Темнота за окном. Самое время для шпанской бойни. Иди домой, Гриша. Ты же знаешь дорогу. Затяни потуже шнурки, как я учил, хоть на узел и вовнутрь. Голову выше, Гриша, кулаки сожми, зубы стисни. Иди.
– Ну, а что тогда?
Он разливает чай и, не спрашивая, сыпет мне три ложки сахара. В кабинете твердая непрерывная тишина. Сделав глоток, чувствую, как крепнет в груди тепло.
– Коньячку, может?
– Ну уж нет, – смеюсь, – знаю ваш коньячок.
Уэсбэшник соглашается, вроде, да, действительно, попутал. А сам открывает дверку шкафа и добавляет в чашку. Сначала себе, после мне.
Я хлюпаю осторожно, и становится незаслуженно хорошо.
– Курить можно?
– Можно, – кивает уэсбэшник.
Такое ощущение, что получил внеочередной отгул за проявленную доблесть и могу теперь позволить все что угодно.
Когда прочувствовал коньяк, значительно дыхнув, уэсбэшник спросил:
– Тебе знакома такая, Воронина Екатерина? Восемьдесят девятый год.
Запиликал факс, зашумела входящая бумага. Управник резко поднялся, буквально вытянув лист из лотка. Он спешно заерзал по тексту и, поняв, что ничего важного не прислали, спрятал письмо в нижний ящик стола.
– Ну так что? Знаешь?
– Знаю, – выдал испуганно. – Знаю, конечно.
Достал с верхней полки распечатку.
– Она?
Я увидел свою Катю, ее фотографию на паспорт. Маленькая глупая девочка. Сколько тут, двадцать еще. Боже, какая красивая все-таки.
– Она, – киваю, – что случилось?
Густеет ночь, и небо давит привычный районный сумрак.
– Нам поступила информация, что Воронина… то есть твоя Катя, в общем, тут произошла нехорошая история… – тянет уэсбэшник.
Я нервно хлебаю чай. Кипяток съедает губы, прожигает язык.
– Какая история? Ты что такое говоришь? Какая еще история?
– Спокойно, не психуй.
– А ты бы не психовал?
– Пока еще ничего не известно, мы работаем, проверяем. Поэтому тебя и дернули. Думаешь, мне, что ли, хочется приезжать за тобой в такое время?
– Могли бы в отделе поговорить.
– Ушей много в ваших отделах. А тут дело особое.
Не выдерживаю, беру без спроса бутылку и добавляю в остатки чая коньяк.
– Говори уже, а? Заиграл тянуть. Куда она ввязалась? Что опять натворила?
– Опять?
– Где она? Говори лучше, пока не поздно.
– Когда видел ее в последний раз?
– Да какая разница? Скажи, что случилось!
– Это правда, что она уехала в прошлом году? Она приезжала? Вы общались? О чем вы говорили? Как она себя вела?
– Слушай, брат, я понимаю, ты из УСБ, но мы все-таки коллеги. Давай уже начистоту, к чему эти вопросы?
Уэсбэшник молчит и ждет, когда я отвечу первым.
Я сдаюсь, иначе просидим до утра. Закалка у этого опера неплохая. Я бы одолел его, но только не сейчас. Сейчас я хочу услышать правду.
– Да, твою мать. Она уехала в прошлом году. Она сказала, что не может больше. Понимаешь? Нет, не понимаешь. Взяла и уехала. Устала, говорит. Хочет новой жизни. Я больше ничего не знаю. Я не видел ее почти год. Что ты хочешь от меня услышать?
– А куда она уехала?
– Да откуда мне знать?
– То есть ты даже не искал свою жену? Взял и отпустил?
– Послушай, это мое дело. Давай я сам разберусь.
– А как же сын?
Я не собираюсь отвечать, потому что не придумали пока ответов на такие вопросы. Может быть, жизнь на самом деле простая штука, но остались в ней неразгаданные тайны. Куда она уехала? Почему? Думает ли обо мне? Помнит ли Гришу? Что будет дальше?
Я понятия не имею. Только одно знаю: люблю ее, люблю по-прежнему, несмотря ни на что, люблю. И, будь она проклята, эта Катя, все равно буду любить.
Наконец, когда молчание победило и кончился тяжелый коньяк, уэсбэшник признался. Сказал он коротко, встал и отвернулся к шкафу. Зашарил в бумагах, отыскал очередное письмо.
– Катя предположительно мертва. Нашли ее тело. Вроде бы опознали.
Я подошел к подоконнику. Пыль ласково оседала на выбеленную поверхность. Провел пальцем до глубокого следа и открыл окно. Дыхнул ветер, поднялась шторка. Бумаги полетели со стола. Уэсбэшник зашуршал, поднимая документы.
– Все что угодно. Я думал, ты скажешь, она куда-то ввязалась. Кто-то ее обманул, подставил и так далее. Понимаешь? А ты такое…
– Прости, ты должен был знать.
– Ты сказал, предположительно мертва?
– В наше время никому нельзя доверять.
– А при чем тут УСБ? С какого перепугу?
Сотрудник промолчал, и, не желая того, я догадался. Рассмеялся. И сам ошалел от собственного смеха.
– Вы тут с ума сошли, что ли? Вы тут дернулись на своих выявлениях?
Подошел к уэсбэшнику. Здоровенный, выше на голову, он сторонил взгляд. Обезумевший, я готов был кинуться в драку за такие вот подозрения.
– Спокойно, Сергей Александрович! – Он поправил ворот рубашки и потянул за манжеты.
– С покойно, говоришь? Ты что тут устроил?
– Тебя никто не обвиняет. Мы проводим обычную проверку. Так положено. Я поэтому и спрашиваю. Заметь, спокойно спрашиваю. Когда ты ее видел? Какие у вас были отношения?
– Отношения? Нет, ты продолжай. Скажи, что я убил собственную жену. Давай! Конечно! Я был так обижен, что она ушла, ребенка бросила. Это же такой мотив. В наше-то время, когда из семей обычно мужья уходят. А тут жена ушла. В самом деле, почему бы и не отомстить. Да? Ты это хотел услышать? Давай, я все подпишу. Это же надо!
Уэсбэшник сколько-то таращился, а потом порвал бумагу, застывшую в руках, и внятно
