пригревал. Разлеглись на траве, ноги вытянули. Соловьиная свиристель, прерывистый кукушкин ответ.
– Считай за кукушкой. Раз ку-ку, два ку-ку…
Сколько-то мы насчитали, и отец спросил:
– Если вдруг уеду, будешь по мне скучать?
Опять кивнул. Такая была установка: когда отец говорит, я должен молчать. А он говорил и говорил.
– Ты уже взрослый, – повторил и посмотрел внимательно, прищурив глаза. Убедившись, что действительно взрослый и все понимаю, по крайней мере, так мне казалось, он продолжил: – Ты уже взрослый и должен понять, что иногда родители не могут жить вместе.
Отец ковырялся в углях, ворочал картошку и что-то пил. Я, скорее всего, понимал, о чем он говорит, но боялся спросить.
– Так вот, если мне придется уехать, ты, пожалуйста, не думай, что я тебя разлюбил. И никогда не слушай маму. Они такие – мамы, иногда ошибаются и говорят неправду.
Он все-таки говорил не столько с сыном, сколько с ребенком. Если бы впрямь считал меня взрослым, заявил бы сразу:
«Я ухожу от вас, потому что, потому…»
Мог бы сказать, что встретил другую женщину (я уже понимал), или разлюбил маму, или не знает, как дальше жить… Да что угодно, поэтому я не стал молчать и, нарушив отцовский закон, сказал:
– Папа, а скоро мы будем есть?
Это единственное, что мог сказать. Отец растерянно зашуршал в пепелище. Да, конечно, самое время.
Ели молча. Я долго стягивал горячую мундирную кожицу, солил картофельное тельце, пережевывал до влажного тепла на языке. Отец тоже не говорил. Кусал почти целиком и все пил: разом, с предшествующим выдохом.
Наконец, когда есть перестали, отец продолжил:
– Ты всегда сможешь приезжать в гости. Тебе понравится у нас.
У кого это «у нас». Я представил новую отцовскую семью, почему-то страшную женщину в платке и длинной юбке, кучу маленьких детей, требующих от папы невозможного: папа, на ручки, папа, купи, папа, поиграй, папа, папа, папа…
Снова ожила кукушка, и мы стали считать.
На двадцать восьмом прекратила. Не ошиблась.
Почему-то отец не уехал, как обещал. Мы жили почти счастливо, точнее, жили обычно, без намека на возможный семейный раскол. Правда, отец стал чаще задерживаться на работе. Иногда не приходил домой неделями. Мама прощала. Мама любила.
Но потом он все-таки уехал. Я ждал и теребил без конца: мама, когда он приедет, ну, когда. Мама отвечала – никогда. И, кажется, будь кто-то рядом, она тоже стала бы воротить, когда-когда. Но рядом никого не было.
Каждый вечер я смотрел в окно. Мать ругалась и как-то связала шторы мощным узлом, чтобы неповадно было залазить на подоконник. Я все равно ждал. Сперва днями напролет, после – реже, а когда ждать перестал, отец вернулся.
Он поздоровался, я отвернулся, спрятавшись за маму, которая сама не знала, броситься ли навстречу, закрыть ли дверь.
В ночи я слышал их разговор. Отец говорил, что любит, а мама ничего не говорила. Я думал, что значит – любит, как это вообще – любить. А потом слышал то, о чем думал иногда и всякий раз краснел, представив. Мне казалось, что любовь – это счастливая мама, которая печет блины, пока отец шинкует капусту для борща.
Я стал называть его отцом. Мы редко говорили.
Однажды он позвал меня, пока мама ходила во двор, и протянул деньги:
– Не рассказывай маме, хорошо?
Я кивнул и взял, спрятав в школьный пенал, а потом передал маме, когда он уехал снова.
Сколько возвращался, сколько уходил. Невозможно было представить, кончится ли когда-нибудь это вечное возвращение.
Приезжал снова и снова, но каждый раз мне удавалось не видеться с ним: то лагерные каникулы, то зимние тренировки в академическом городке.
– Мама, ты еще молодая, – сказал я как-то, намекнув, что не буду против, если…
– Нет, – сказала, – не хочу.
Я долго не видел отца. И встретил однажды, когда все прошло, забылось и надоело.
Тогда я мотал срочку, и тяжесть вялотекущего времени давила со всех сторон.
Ротный вызвал на КПП. Я решил, придется нести наряд на контрольном пункте, но, выйдя за шлагбаум, разделяющий мир грубой армейской силы и манящую гражданскую свободу, увидел папу.
Я так и назвал его – папа. Не вслух, конечно, а как научился за время службы, мысленно и глубоко, по-настоящему.
Он стоял с какой-то дорожной сумкой на плече и пакетом в руках. Увидев меня, тощего и бритого, но с шаркающей уже почти дембельской походкой, замешкался (в небо глянет, дорогу зацепит) и протянул пакет, шелестящую «майку», режущую ладони от тяжести родительской заботы.
Молчали. Отец поправлял сползающий с плеча ремень и все подкидывал сумку, чтобы держалась. Я не выдержал:
– Поставь, чисто же.
Солдатики подметали. Сухие метлы царапали свежую крошку асфальта, и листья не могли сорваться с деревьев, не нарушить бы только уставную чистоту.
В общем, так стояли и молчали. Я набрался смелости и спросил:
– Ну, как ты вообще?
И отец стал рассказывать, что живет под Москвой и все вроде бы хорошо. Он пытался заговорить про новую семью и новых детей, но я отворачивался, как только слышал про девочку-отличницу с невозможными спортивными достижениями.
– Матери звонил, она вот сказала, ты служишь. Как тебе тут?
– Лучше, чем на гражданке.
– Правда?
Отец мялся и топтался, и мы не знали, о чем говорить. Он смотрел и смотрел, разглядывал, что ли, меня, как бывает при первой встрече или последнем свидании. Запомнить бы черты, вот родинка, ямочка у подбородка, а над бровью шрам – родной, не подменили.
Мы стояли минут сорок, и проходящий мимо комроты потребовал, чтобы я направлялся в расположение. Бросил однозначное «есть», пожал отцу руку, развернулся и, сделав зачем-то почетные три строевых, зашагал в привычную зону комфорта, камуфляжный беспредел.
Я думаю, как это бывает, отец смотрел мне в спину. Провожал. И, может, еще долго тиранил оградительные ворота, двери КПП, пытаясь уловить мое последнее присутствие.
Тогда я не знал, что вижу отца в последний раз. Перед сном, открыв пакет и разделив гражданскую передачку с пацанами, нащупал на дне лист бумаги. Отец писал коряво и кудряво, будто бы моим неразборчивым почерком – либо сам я не хотел понимать, что пишет.
Услышав заветное «рота, отбой», я плюхнулся в кровать и долго не спал. Взволнованно ухали за окном южные совы, но казалось, что не совы это, а те старые кукушки из далекого детства.
Папа, я помню.
Что ты писал, откуда вообще эти фразы нашел. В какой книжке прочитал, да ведь не читал ничего, кроме телепрограммы. Где услышал? Папа, давай мы
