– вот вы и нашлись.
Старика уже не было. Только вода текла по полу, заливая ковры.
Лавр Петрович наклонился к Бошняку через стол:
– А вот сказали бы мне в простоте, что любите её без меры, что жизнь за неё готовы положить, так я бы сразу про все доказательства против неё позабыл. И про записку эту, и про все вопросы свои. А знаете почему? Потому что это редкость неимоверная. Это всё равно что с улицы императором стать.
Бошняк молчал.
– А давайте так, – в глазах Лавра Петровича проявилась жалость. – Вы соврите. И я вам поверю, что бы вы мне ни сказали. Но если промолчите, пеняйте на себя.
Лавр Петрович откинулся на спинку стула:
– Человек!
К нему, раздвигая по пути тараканьи морды, подошёл молодец в красной рубахе.
– Принеси-ка нам, братец, свежий графин.
Босятка, опираясь на костыль, ковылял по тесному проходу между покосившимися бараками. За ним в поношенном рваном сюртуке шёл Ушаков.
Под ногами валялось тряпьё, бутылки, рыбьи кости. Вонь стояла крепкая. Развейся она – и бараки рухнут. Мухи лезли в лицо. Из стен и крыш торчали трубы самодельных печек. На земле сидела чумазая девочка лет пяти и разглядывала дохлого шмеля.
Босятка суетился – то забегал вперёд, то возвращался.
– Пришли почти, – шепелявил он. – Сколько у тебя денег-то? Рупь дашь?
Ушаков кивнул.
– Вот и хорошо, – сказал Босятка. – Полежишь. Отдохнёшь. У меня на нарах сено свежее.
Из-под левой руки Ушакова выпал свёрток с мундиром. Из свёртка вылетели письма, выглянула рукоять пистолета. Левая рука Ушакова висела без жизни.
– Ну? – спросил Босятка. – Идёшь? Нет?
Ушаков здоровой рукой запихнул письма на место, поднял свёрток.
В конце прохода два ряда бараков упирались в кирпичную стену, возле которой была навалена куча угля. Из окна сверху глядела одноглазая баба.
– А вот и фатера, – Босятка толкнул тонкую дверь барака. – Покорно просим.
Ушаков, наклонившись, протиснулся в проём. Справа и слева тянулись в два яруса нары. С потолка свисала чёрная от копоти лампа. Слышался глухой кашель, пьяное бормотание. Сквозь щели в стенах проникал свет. На нарах лежали и сидели словно собранные со всего мира калеки. На протянутой между нарами верёвке сушились порты. Пахло перегаром и по́том. Из полутьмы на вошедшего устремились жившие отдельно от человека глаза.
Пробравшись в дальний угол барака, Ушаков оказался возле Босяткиных нар. Наверху лежал худой мужик, укрытый шинелью, и вроде как не дышал. Острая борода смотрела в потолок, к лицу прилипло сено.
– Здеся как всё равно в норе будешь, – прошептал Босятка.
Ушаков запустил руку в карман и сунул ему монету.
– Благодарствуйте, – ощерился Босятка. – Не угодно ли…
Ушаков медленно поднял руку, указал на дверь. Босятка закивал, попятился, подобострастно зыркнул на Ушакова, растворился.
Ушаков сел на нары. Положил рядом свёрток, снял сапоги, лёг. Глубоко вдохнул запах прелого сена, закрыл глаза.
Странным образом его радовало всё, что он наблюдал. Смрад этого места, закопчённые до черноты окна, девочка, отрывающая крылья дохлому шмелю. Любая деталь и мука казались ему сейчас ценнейшим и любопытнейшим свойством.
Лавр Петрович открыл глаза. Он лежал в своём кабинете на протоколах, возле печи.
Над ним замер первый ищейка.
Он приподнял голову Лавра Петровича, приложил стакан с водой к его губам.
Лавр Петрович пил жадно. По подбородку, по жирной шее текли струйки.
– Дня три минуло? – спросил, когда отдышался.
– С чего три? – удивился первый ищейка. – Полтора. Как обычно. Александр Карлович вас собственноручно в кабинет доставили. Потом водой напоили, чтоб стошнило. Иначе, сказали, Богу душу отдадите.
– Сволочь, – сказал Лавр Петрович. – Силу свою надо мной решил показать.
– Будь моя воля, – сказал первый ищейка, – я бы ему зубы-то проредил. Чистый больно и настырный. Что твой херувим с яйцами.
Лавр Петрович крепко задумался про херувима с яйцами, который сидел на подоконнике и, как Жозефина, качал толстенькой ножкой.
Развернув перед часовым бумагу, Бошняк прошёл в ворота Петропавловской крепости. В каптёрке по его распоряжению уже ждал надзиратель, вызванный для допроса. Он стоял перед пустым начальственным местом, сцепив перед собой большие бледные руки. Бошняк бросил перчатки на стол.
– Сядь, братец, – сказал.
Надзиратель не торопясь сел напротив. Как бы оттягивая разговор, стал смотреть в потолок.
– Помню, – сказал Бошняк, – ты записку мне передавал, когда я в крепости сидел…
– Один раз на копейку позарился, – равнодушно ответил надзиратель. – Деток кормить надобно.
– Сколько деток?
– Семеро.
– А жена что?
– Повесилась.
– Отчего же повесилась?
– Знамо отчего. Дура, – надзиратель почесал глаза. – Щи кислые состряпала. А я не захотел. Потом Егорка малой прибегает: «Мама висит». Генерал-адъютант Сукин собственноручно распорядился, чтобы мне денег на гроб выдали. Гробы-то нынче кусаются.
Всё это надзиратель проговорил всё так же равнодушно, будто всё это никоим образом его не касалось.
Бошняк побарабанил пальцами по столу:
– От полковника Пестеля записки носил?
Надзиратель усмехнулся. Видно, понял, что признание его про жену будет сегодня не последним и станет в ряд с записками и прочей требухой, которую он уже давно забыл.
Бошняк вынул из кармана смятую полоску бумаги, положил на стол:
– Вот сейчас о детках подумай.
– Был грех, – не взглянув на бумагу, сказал надзиратель.
– Кому передать следовало?
– Подполковнику фон Пелену. В соседнем крыле сидел. Поближе к вам.
И добавил, как полагалось.
– Вы уж меня не губите, ваше благородие.
Бошняк подумал, что пугать этого малого – всё равно что рассказывать глухому про геенну огненную.
– А что фон Пелен? Каков человек?
Надзиратель скорчил рожу. Бошняк не сразу понял, что это была улыбка.
– Затейник, – сказал надзиратель. – Бывало, спросишь его: «Ну что, ваше благородие? Какие нынче новости?» А он укажет на стену казематную: «Смотри, братец, в седьмом ряду кирпичи неровно как легли, стало быть, каменщик пьян был». А стене той сто лет в обед и ни конца ей, ни края.
– В какой камере фон Пелен?
– По этапу в Сибирь отправлен…
– Когда?
– С час тому.
Каролина крепко держала Бошняка под руку. Неожиданная поездка обрадовала её.
Фролка глядел с радостным удивлением. Экипаж легко бежал по сонной петербургской пыли. Сквозь кованые решётки мелькала ярко-синяя вода, пролетали безлюдные мосты, ленивые, полупустые дома. За темнотою арок маячили солнечные стены дворов-колодцев, а возле ворот в обнимку с мётлами дремали дворники. Осень ещё не наступила, но уже кружила в воздухе редким сухим листом.
Дома закончились, потянулись стены из тёмно-красного кирпича. Трубы мануфактур пускали чёрный дым, а издали уже тянуло свежестью, лесом. Впереди показался полосатый шлагбаум заставы. Будочник поднял деревянную перекладину, прижал алебарду к груди. Экипаж выехал на широкий, разбитый телегами тракт. Фролка весело всплеснул вожжами, и двуколка полетела.
Сразу после заставы начался молодой сосняк. В ноздри ударило свежей смолой и хвоей. Копыта весело месили летнюю грязь. Бошняк щурился от мелькающего между стволами света.
– Эх, Александр Карлович, Каролина Адамовна, – проговорил Фролка. – Хорошо-с!.. Вот бы сейчас в Одессу… А? Повернём?
Каролина вяла Бошняка за руку.
– Почему вы хмуритесь, Саша? – улыбнулась она. – Всё почти уже позади. Теперь всё хорошо будет. Вот мы едем с вами, и я понимаю,
