Бошняку.
– Какие действия по ней предприняты? – спросил тот.
– Без вашего разрешения – как можно-с? – с деланым подобострастием произнёс Лавр Петрович.
Бошняк аккуратно сложил записку, спрятал в карман:
– Неправильно мы начали наше совместное дело, Лавр Петрович.
Лакей в ливрее с чужого плеча открыл тяжёлую дверь в ресторацию «Палкинъ». Бошняк пригласил Лавра Петровича войти первым. Ресторасьон «Палкинъ» был лучшим заведением на Невском, да и во всём Санкт-Петербурге. Здесь подавали блюда не французской, а русской кухни, но приготовленные так тщательно и с таким озорством, что доедали, как любил говаривать хозяин заведения, даже тарелки.
Отдавая строгому лакею картуз, Лавр Петрович стушевался от своего неопрятного вида.
– Мы с Лавром Петровичем в делах и одеты по-походному, – сказал Бошняк, хотя на нём был сюртук отличного качества, в котором впору явиться на приём к государю.
Взгляд лакея потух.
Бошняк подхватил Лавра Петровича под локоть – повёл в зал.
– В «Палкине» приветливо и покойно, – сказал. – Мы с Каролиной Адамовной здесь часто бываем.
– Что весьма неосмотрительно с вашей стороны, – заметил Лавр Петрович и, отвечая на недоумённый взгляд Бошняка, добавил простодушно. – Репутация дамы. Как же-с?
Бошняка смутили эти слова. Он не готов был услышать их от Лавра Петровича и принять его правоту.
– Уха ершовая с расстегаями, борщок-с с дьяблями[41], тюрбо[42] отварное, филе соль фрит[43], – ласково, словно уговаривал девку, бубнил невесть откуда взявшийся официант в красной рубахе, с прилизанными маслом волосами.
Лавр Петрович чувствовал себя не в своей тарелке, оттого задирал подбородок и лишь кивал на любое предложение.
– Ризотто куриныя печёнки, брошет[44] из корюшки метр д'отель, мясо холодное с дичью, – это «с дичью» официант произнёс так, будто обещал Лавру Петровичу не окорочок застреленной под Петербургом утки, а разгул никому не ведомого свойства с битьём окон и пожаром.
Бошняку пришлось самому сделать заказ. Особое место, к удивлению Лавра Петровича, он уделил сладостям. Бошняк подробно выспрашивал о каждом десерте, будто вёл следствие о его благонадёжности. Наконец были выбраны фломбиер[45] ананасное с маседуаном[46], плом-пуддинг[47] и шиколат[48] с кофием. Но первым делом к столу был доставлен большой пузатый, покрытый туманной влагой графин лучшей водки.
Лавр Петрович всё ждал, что Бошняк начнёт говорить о делах, но тот пустился в объяснение гастрономических изысков и тонкости травяных приправ, в которых оказался большим знатоком. Ботаник как-никак.
Опустевший графин вскоре сменился полным.
Лавру Петровичу уже стало нравиться это место и этот человек. Бошняк ничего не просил, не пытался о чём-то договориться, не требовал субординации. Он больше слушал и подливал водки. А та была чистейшим образцом желания.
Лавр Петрович уже рассказал о матушке Софье Гуровне и о сестре её Алевтине, о любимом своём брате Петруше Петровиче, у которого с детства не было трёх пальцев на правой руке. Пальцы почему-то особенно заинтересовали Бошняка, и Лавр Петрович даже специально показал, как они у Петруши росли. Петруша очень любил гитару и принуждён был учиться играть вовсе без пальцев. За зиму он почти разучил одну песню:
Где ж ты, милая моя?Твой платок цветастый где…
Лавр Петрович непременно хотел пропеть всю песню до конца, но вдруг услышал знакомый звон. Оглядев залу, он увидел у входа старика-юродивого. Тот был в том же виде, что и в первую их встречу – в одной прикрывающей срам тряпке с ключами, с тяжёлым тёмным крестом на шее. Старик терпеливо объяснял что-то лакею, а тот слушал, так низко склонив голову, будто высматривал на полу таракана. Старик показался Лавру Петровичу задумчивым, даже печальным. Тот увидел Лавра Петровича и направился к нему. А лакей всё стоял, послушно склонив голову.
Звон ключей заполнял залу. Отгоняя морок, Лавр Петрович потряс головой. Но старик уже сел за стол и посмотрел добро.
Лавр Петрович нахмурился.
– Чего приуныл, Лаврушка? – старик взял из рук оробевшего Лавра Петровича стопку.
– Ты чего здесь? – спросил Лавр Петрович.
– Дурак, – старик зачерпнул стопкой из графина. – Это не я к тебе пришёл, а ты ко мне пожаловал.
Старик дохнул землёй. Позолота на стенах потемнела и потеряла цвет. Померкла огромная люстра. Стерлядь с объеденным боком медленно повернула голову к Лавру Петровичу и, показав в улыбке жёлтые зубы, сиганула в пол. По стенам волнами побежали тени. Лавр Петрович огляделся, пытаясь понять, откуда они, но увидел лишь, как у посетителей на щеках проступают шерсть и чешуя, как редеют их волосы и вытягиваются пальцы.
Бошняк с любопытством смотрел на Лавра Петровича.
– С кем вы сейчас говорили? – спросил.
– Ни с кем, – соврал Лавр Петрович.
Бошняк налил ему полную стопку.
– Что-то смутно мне, – Лавр Петрович послушно выпил. Но тут же увидел, что не было ни водки во рту, ни стопки в руке.
Бошняк налил опять.
– Он тебя нарочно до чертей поит, – сказал старик.
Лавр Петрович с сомнением посмотрел на Бошняка. Тот, казалось, следил за его со стариком беседой, но в его взгляде не было ни сочувствия, ни интереса. Теперь он казался частью обстановки, продолжением люстры или окна. А за окном то ли ангелы, то ли побирушки чистыми голосами выводили:
– Не выбра-а-ац-ца-а-а…
– Он что же, убить меня хочет? – шёпотом спросил старика Лавр Петрович. Он решил, что если с невидимым гостем говорить шёпотом, то и слов слышно не будет.
– Может, и так, – покладисто согласился старик.
– А скажи мне, дедушка, – Лавр Петрович прямо поглядел на Бошняка. – Что он за человек? Хорош или плох?
Чёрные глаза старика стали большими, как луна:
– Так плох, что и в аду ему места нет.
Лавр Петрович расстроился. Его всегда приводило в печаль известие, что человек, которого он полагал другом, которому готов был последнюю рубаху отдать, вдруг оказывался плох. Вот так сидит с тобой душа в душу, ты перед ним себя наизнанку вывернешь… Он же схватит со стола какой-нибудь чайник – и ну бежать. А потом ещё, вместо того чтобы повиниться, будет тебе рогатки строить.
Лавр Петрович почему-то вспомнил жену Лушу, которую схоронил пять лет тому назад. Тем серым утром холодный дождь со снегом бил по лицу, а он шёл по слякоти за гробом. Яма за ночь обвалилась, могильщики вычёрпывали из неё светло-коричневую жижу. Потом он стоял в опустевшем своём доме и смотрел, как по стёклам бежит дождь.
По стенам потекла вода.
– Вы же её не любите-с, Александр Карлович. Каролину-то Адамовну…. – сказал вдруг Лавр Петрович.
Он понимал, что в приличных местах такие разговоры не ведут, что они больше подходят для кабаков, но остановиться не мог.
– И всё время будто доказать пытаетесь, что любите.
– Вам-то откуда знать? – спросил Бошняк.
– Помилуйте, я вижу, как вы говорите о ней. И даже слова мои о допросе восприняли спокойно, без аффектации. Оно, конечно, угрожали, но нестрашно. Надо было что-то ответить строгое
