какое оказывало на атмосферу всего дома присутствие молодого, свежего и здорового человека. В Фиби не было решительно никакого недуга (если б он был, то старый Пинчонов дом как раз бы превратил его в неизлечимую болезнь). Душа ее походила по своим возможностям на небольшое количество розовой эссенции в одном из принадлежавших Гефсибе огромных, окованных железом сундуков, которая пронизывала своим благоуханием разного рода белье, кружева, платки, чепчики, сложенные платья, перчатки и другие хранившиеся там сокровища. Подобно тому, как каждая вещь в этом сундуке делалась приятнее от розового запаха, мысли и чувства Гефсибы и Клиффорда, при всей своей мрачности, получили легкий оттенок счастья от общества Фиби. Деятельность ее тела, ума и сердца понуждала ее вечно быть занятой обыкновенными маленькими трудами, представлявшимися ей вокруг, обдумывать сообразную с минутой мысль и сочувствовать то веселому чириканью реполовов на груше, то – до возможной для нее глубины – мрачному беспокойству Гефсибы и неопределенным стонам ее брата. Эта способность легко приноравливаться ко всему окружающему есть вместе и признак совершенного здоровья, и лучший способ его предохранения.
Такая натура, как у Фиби, неизменно производит свое влияние всюду, но редко пользуется надлежащим уважением. Душевная сила молодой девушки, пожалуй, может выказываться в ярком свете оттого, что она проявлялась посреди таких мрачных обстоятельств, какие окружали теперь хозяйку дома, и еще оттого, что она производила свое действие на внешний вид, так сказать, гораздо более массивный, чем ее собственный, потому что худощавый, костистый корпус Гефсибы относился, может быть, точно так же к легкой фигуре Фиби, как относились между собой нравственный вес и нравственная субстанция женщины и девушки.
Для гостя, брата Гефсибы – или кузена Клиффорда, как начала теперь называть его Фиби, – она в особенности была необходима. Нельзя сказать, чтоб он разговаривал с нею или часто обнаруживал, тем или другим определительным образом, чувство удовольствия быть в ее обществе, но, если она долго не показывалась, он делался сердитым и нервно-беспокойным, ходил взад и вперед по комнате с той неверностью, которая характеризовала все его движения, или же сидел угрюмо в своем кресле, оперши голову на руки и обнаруживая жизнь только электрическими искрами неудовольствия, когда Гефсиба старалась развлечь его. Присутствие Фиби и живительное действие ее свежей жизни на его увядшую жизнь были единственными его потребностями. Действительно, Фиби была одарена такой игривой, брызжущей весельем душой, которая редко оставалась совершенно спокойной и в чем-нибудь не проявлялась, подобно тому как неистощимый фонтан никогда не перестает брызгать и журчать своей игривой волной. Она обладала искусством петь до такой степени натуральным, что вам даже не пришло бы в голову спросить ее, где она приобрела его или у какого учителя училась, как вы не стали бы предлагать те же вопросы птичке, в тонком голоске который слышится нам голос Создателя так же ясно, как и в самых громких раскатах его грома. Пока Фиби продолжала петь, она могла свободно расхаживать по дому. Клиффорд был равно доволен, раздавался ли ее сладкий, воздушно-легкий голос из верхних комнат, или из коридора, ведущего в лавочку, или пробивался сквозь листья груши из сада вместе с дрожащим светом солнца. Он сидел спокойно, с тихим удовольствием, сиявшим на его лице, то яснее, то опять слабее по мере того, как звуки песни раздавались возле него или приближались и отдалялись. Но, впрочем, он был еще довольнее, когда она сидела у его ног на низенькой скамейке.
Замечательно, что Фиби, при своем веселом характере, чаще выбирала патетические, чем веселые, мелодии. Но молодые и счастливые люди любят набрасывать на свою ярко сияющую жизнь прозрачную тень. Притом же глубочайший пафос голоса и песни Фиби проступал сквозь золотую ткань радостной души и получал от этого такое дивное свойство, что после слез, им вызванных, человек чувствовал на сердце облегчение. Прямая веселость в присутствии мрачного несчастья резко и неуважительно разнилась бы с торжественной симфонией, которая звучала своими низкими нотами в жизни Гефсибы и ее брата. Поэтому Фиби попадала в тон, часто выбирая печальные темы, и этот тон не нарушался оттого, что ее арии переставали быть печальными, когда она их пела.
Привыкнув к ее сообществу, Клиффорд скоро доказал, что его натура была первоначально способна впитывать в себя со всех сторон пленительные цвета и веселое сияние. Он делался моложе, когда она сидела подле него. Красота – не вполне, конечно, вещественная, хотя бы даже в высшем своем проявлении, которую художник долго подмечает, чтоб схватить и прикрепить к своему полотну, и все-таки напрасно, – все же, однако, красота, бывшая не просто мечтою, иногда появлялась в нем и озаряла его лицо. Более нежели озаряла – она преображала это лицо выражением, которое можно было объяснить только сиянием избранной и счастливой души. Эти седые волосы и эти морщины со своею повестью о бесконечных горестях, так глубоко начертанные на его лбу и сдвинутые густо, как будто в напрасном усилии рассказать непонятную уму историю страданий, на минуту исчезали, и в эту минуту взгляд нежный и вместе с тем проницательный мог бы увидеть в Клиффорде некоторую тень того, кем он был когда-то.
Весьма вероятно, что Фиби понимала очень мало характер, на который она действовала такими благодетельными чарами. Ей не было и нужды понимать. Огонь озаряет радостным светом целый полукруг лиц перед камином, но какая ему надобность знать индивидуальность одного из них? Впрочем, в чертах Клиффорда было нечто до такой степени тонкое и деликатное, что девушка, существовавшая с таким удовольствием в сфере действительности, как Фиби, не могла вполне постигнуть этого невыразимого нечто. Между тем для Клиффорда действительность, простота и эта общежительность натуры молодой девушки были такими же сильными чарами, как и все другие.
Правда, ее красота – и красота почти совершенная в своем стиле – была необходимым их условием.
Если б Фиби имела грубые черты лица, грубый голос и неловкие манеры, то пускай бы под этой несчастной наружностью скрывались все богатейшие дарования человеческие, она бы тем более стесняла чувства Клиффорда недостатком красоты, что носила бы на себе образ женщины. Но ничего прекраснее – ничего, по крайней мере, прелестнее – никогда не являлось, как Фиби, и потому для этого человека, которого все бледное и неосязаемое наслаждение бытием прежде, пока его сердце и фантазия еще не умирали, было только сон, в душе которого образы женщины теряли более и более своей теплоты и сущности и были, подобно картинам заключенных художников, доведены наконец до самой холодной идеальности, – для него
