я испорчу дело, с другой стороны, и главного я пока не узнал: почему хорошие, дружные девчонки оказались в числе отпетых прогульщиц? Весна? Любовь? Но нельзя же влюбиться сразу впятером?
Разыскав наконец ткацкий цех — огромный низкий зал, заполненный бешено стучащими станками, — я сразу понял, что Валю Соломину будет найти нелегко. Не очень-то хотелось ходить от станка к станку, ощущая недружелюбные взгляды — ишь, гуляет «ручки в брючки». Я топтался на пороге до тех пор, пока навстречу не вышла решительной походкой какая-то девушка; все у нее было строго-подчеркнутое: походка, и взгляд, и прическа — прямо сажай такую за председательский стол.
— Вам кого? — спросила она не очень, впрочем, строго, скорее с любопытством. Глаза у девушки были зеленые.
— Мне бы Соломину Валю… я…
— А зачем? — Глаза у девушки стали ярче.
— Из школы. Классный руководитель. Выясняю…
— …почему она не ходит?
— Да… А вы откуда узнали?
— А вот пойдемте. — Она вышла вместе со мной в подобие вестибюля и закрыла дверь. Шум цеха заглох.
— Я комсорг фабрики, — представилась девушка. — Этим делом занималась сама.
— Каким делом? Прогулом?
— Да нет же! Они же дезертировать решили… Сбежали с фабрики, с комбината… Я их с вокзала вернула.
— Кого?
— Да ваших учениц, всех пятерых. — Девушка сурово смотрела на меня.
— Куда же они поехали?
— А в Чернигов.
— Зачем?!
— Зачем? Хм, зачем… Легкой жизни захотелось. Был у нас тут представитель с Черниговского комбината, знакомился с производством. Ну, а попутно работниц к себе сманивал. Насулил им: заработки выше, машины новые, общежитие — модерн… Они не уволились даже. Купили билеты и… Хорошо, что нам в комитет сигнал поступил. Мы их перехватили.
«Вот тебе нá! Ай да классный, ай да руководитель…»
— Но должна же быть еще какая-то причина?
Комсорг неприязненно поглядела на меня, как бы не то оценивая, не то соображая что-то.
— Причина? Причина… Это же девчонки! Пых-пых, и все. Завертели хвостами — держи. Да еще эта Задорина у них… Заводила.
— Таня Задорина?
— Да. Она, говорят, в учителя влюбилась. Учитель у них там новый. Историк, кажется… Ну вот. А он на нее ноль внимания. А может, и не так… Не знаю. В общем, Задорина ревела, ревела и говорит — уеду. И сманила всех. Такая девчонка… Вы этому учителю передайте, чтобы он…
— Что?
— Ну, чтобы понимал хотя бы… Ведь это девчонки…
— А что ему делать? Простите.
— А это уж я не знаю. Все-таки, сами понимаете, не зря она, наверное, сбежать захотела. Может, они встречались. Может что… Я этого не расследовала, а Задорина молчит как каменная.
«Господи! Час от часу не легче! Вот и сплетня готова», — подумал я, хмурясь и разглядывая ее лицо с созвездием мелких веснушек, начавших буйно высыпать на лбу и переносице.
А комсорг, поняв меня по-своему, сказала:
— В общем, в школу они придут. Но и вы за ними следите. И за учителем тоже. Поговорите хотя бы с ними…
И она ушла, бойко взметывая юбку, гордо неся строгую голову.
— Ну и ну-у! — подумал я вслух. — Вот новость! Оказывается, из-за тебя уже разыгрываются трагедии! А ты-то ни сном ни делом…
Подошел к окну. На дворе у какого-то крыльца выстраивались в две шеренги девчонки в синих трикотажных костюмах. Командовала девочками женщина тоже в трикотажном костюме, но в шерстяном, женщина со слишком уверенными спортивными движениями профессионалки… На нее не хотелось смотреть.
— Ну и Задорина… — бормотал я. — С чего бы? Постой-ка, а помнишь, однажды во время урока нашел в журнале на своей странице записку: «Я вас люблю, люблю, люблю…» Прочитал, покраснел, нахмурился, сунул записку в карман пиджака, недолго думал о ней: «Чушь… Блажь. Кто-то подшучивает». Помнится, подумал о Гороховой. Но отверг тут же… Эта не напишет. Слишком тиха, скромна, застенчива… и еще подумал, что она — омут. Тот самый… И не заметил глаза, полыхающие огнем с предпоследней парты. Потом забыл о записке. А Задорина? Да она же приходила на все нулевые уроки. Она первая вскакивала, едва ты перешагивал порог класса. Это она, Задорина, всегда являлась за картой в учительскую. Желтоволосая голова в дверях: «Владимир Иваныч! Карту!» И она же снимает эту карту, всякий раз едва дотягиваясь до верхнего края доски. Это она, Задорина, всегда крутилась у стола, если я оставался в классе на перемену, и донимала вопросами об оценках. Заглядывала в журнал через мое плечо, дышала в ухо. «Задорина! Вы что? Маленькая?» — «Конечно. Интересно ведь… Ну Владимир Иваныч! Скажите… что по географии?..» — «Спрашивайте у Василия Трифоныча…» — «Владимир Иваныч!» Иногда она и курточку свою, и пуховый белый кроличий платок приносила в класс и здесь же одевалась передо мной после уроков. Очень медленно надевался платок, поправлялась лимонная челка, закрывающая всегда привскинутые бровки. Ах, Задорина! Да неужели она не понимает, что все эти глупости рассчитаны на дурачка, на мальчишку… Глупости? Помнишь, шестиклассником ты влюбился в учительницу начальной школы, плотную женщину лет сорока с ласковым материнским взглядом. Помнишь, ждал ее на улице и в вестибюле, бегал на первый этаж всякую перемену, подглядывал в класс, где она командовала круглоголовыми маленькими первышами. И мало, что ли, мук было тогда, когда думал о ней…
И еще вспомнил. Совсем недавно я уходил из школы и на трамвайном кольце неожиданно встретил Задорину. Стояла, втянув голову в плечи, куталась в свой пуховый линючий платок, из-под челки торчал только нос. Перетаптывалась глянцевыми клеенчатыми сапожками. То-то было ей холодно. Из улиц, выходивших к кольцу, с загородных полей сурово мело февральским ветром, несло по шоссе извивающуюся поземку, и редкие машины вбирали фарами косой снег. На остановке ни души. Не было и трамвая. Мы долго стояли молча. Наконец я спросил девчонку, стучавшую каблучками:
— Куда это ты, Задорина?
— К подруге! — тотчас откликнулась она, подходя.
— Так поздно?
— Я с ночевкой…
— Далеко живет? (В смысле — подруга.)
— Да… На этом… Ну, как это… На Веере…
— На Веере?
— Ага…
— Ведь отсюда часа полтора добираться. Застынешь…
— Ничего…
Трамвай подошел, и мы сели в один вагон. Задорина оторвала билет и очень долго изучала его.
— Что там?
— А… Я думала — счастливый.
— Какой же он?
— А надо, чтоб сумма первых цифр была равна сумме последних… Это счастье. Если на один не сошлось — свидание, на два — встреча.
— А на три?
— На три ничего, — жалко улыбаясь посинелыми губами, сказала она и продолжала нести еще какую-то чепуху.
— Что же ты делаешь со счастливыми билетами?
— Я их съедаю… А счастья
