прекрасно… Но вот еще что: вдруг это лицо – еврей, а вы – офицер белой армии, несомненно? Вас это не будет шокировать?
– Нет.
Он оглянулся. Невеселые глаза его посмотрели на меня. Потом он отвернулся, опять наполняясь страданием, тщетно дыша…
Он посмотрел на часы и, опираясь на трость, поднялся.
– Больше я не свободен, к сожалению, – сказал он, глядя на меня. – Я вручу вам мою карточку. Пожалуйте ко мне завтра к одиннадцати утра, и мы потолкуем обо всем досконально. До свиданья…
Я проводил его вниз, мы вместе спустились в фуникулере. На улице он сел в такси.
Я остался один. А в городе, по-видимому, начинался праздник…
VII. В зоологическом саду
Без четверти одиннадцать я слезал с трамвая. Номер восьмой я высчитал сразу же и уже не терял его из глаз, так как на дверях его были черные с серебром портьеры бюро похоронных процессий.
– Может, это и к счастью, – подумал я, входя под невеселую арку.
Я миновал столик с траурным листом, дверь у консьержки была открыта: старушка в кресле назвала мне первый этаж, налево.
Я поднялся по короткой лестнице и вошел в незакрытые двери. На мой кашель в переднюю вышла пожилая женщина в провансальской косынке на плечах.
– Господин Рогановский? – спросил я. – Могу я его видеть?
– Видеть? – переспросила она. – Пожалуйста, мосье. Вы уже знаете?
Озноб прошел по моей спине.
– Что? – воскликнул я невольно.
– Мосье Рогановский умер сегодня в пять часов утра.
Мы смотрели друг на друга. Но, право, я не помню лица этой женщины, я помню лишь ее траурную наколку…
– Пожалуйста, мосье, войдите, – сказала она с участием.
Я вошел и увидал большую, темного дерева кровать, человека в сюртуке на ней. Лицо, странно похожее на вчерашнее, отражалось на лице покойника. Черные ресницы плотно лежали на запавших подглазицах.
Я оглянулся, увидал гравюры, услыхал запах раньше мне никогда не знакомого жилья, и комната слезно затуманилась передо мною…
Крылатая тень упала на весь мир. Я выпил на углу в баре две рюмки коньяку.
Часа в три я оказался в зоологическом саду.
Я долго следил за львом, как он, избегая, – не пряча, а спокойно отводя куда-то мимо взгляд, – минуя глазами глаза любопытных, прохаживается стесненно, мягко кружит по клетке, останавливается, что-то нюхает гордо, смотрит поверх, мимо нас, и веки его напоминают веки гордого бедняка, больного почками.
Потом я наблюдал нищенские, преступные глаза гиен. Кормил булкой старого, встающего на дыбы медведя.
Здесь же в саду, у длинной изгороди курятника, меня нанял к себе на ферму круглолицый француз с трубкой. Он сам предложил мне 220 франков на всем готовом.
Когда я вторично проходил мимо льва, он по-прежнему казался зевакам гордым босяком (шерсть его местами свалялась), а я уже был работником с фермы, по-праздничному гуляющим заодно с хозяином.
И хозяин мой оказался большим шутником…
Классон и его душа*
Весной двадцать четвертого года в Бейрут зашел норвежский пароход «Мункен Венд».
В команде этого грузовика состоял некий Классон, бывший офицер российского флота; на норвежце, как и на англичанине, на котором он плавал до того, его считали единственно-опытным матросом первой статьи. Он являлся бывалым человеком. Кабаки всего света, начиная, хотя бы, от Иеносу в Нагасаки и кончая антверпенской Шкиперштрассе, были ему хорошо известны. Но о его офицерской службе и о том, что он был женат, никто из его пароходных товарищей никогда от него не слыхал.
Восемнадцатого мая, в послеобеденное время, Классон отправился на берег. Об этом он не заявил громогласно, как делали другие; также и не отпросился он в отпуск; сходил он на берег молча и самостоятельно.
Некоторое время, как бы дремотно, курил он в лонгшезе боцмана, скинув колодки с босых ног, протянувшись лениво. Затем курил над бортом, сплевывая в воду. И вслед за этим увидели, как в синих своих штанах, в старом пиджаке поверх тельника, в палубном карнизе, не торопясь, сошел он по трапу и, стоя в лодке араба-перевозчика, поплыл к берегу.
Лодка, как полагается, пристала к таможне. Поднявшись по каменным ступеням, Классон прошел сквозь таможенное здание и в ясный день левантийской весны затерялся в людных тесных уличках старого города Бейрута…
Он проходил крытыми переулками мимо сапожников, шапошников, мимо ювелиров и цирюльников, миновал киоски продавцов сластей и уборные вблизи мечетей. Удивительно легко чувствовал он себя и нисколько не раздражали его уличные восточные клики и рев ослов.
Так бессознательно вышел он к путаным тупикам, где находились дома свиданий. В одном месте он задержался и наблюдал, не вынимая трубки изо рта: в желтом двухэтажном особняке двери были открыты на улицу, а улица, закруглявшаяся тупиком, была совершенно безлюдна в этот жаркий час. За открытыми дверями, около порога, две женщины на ковре бросали кости и переставляли фигуры на шахматной доске. Та женщина, что сидела слева, была вся на солнце, солнечный свет украсил склоненное лицо ее тенями трогательными, женственными. Она склонилась задумчиво, опираясь на вытянутую руку; браслеты упали на короткое запястье. Ее полные сильные ноги в серых шелковых чулках были открыты на четверть выше колен; ожерелья, монеты шевелились на ее груди. Тревожная радость возникла в груди Классона, какой-то благодатный страх, предчувствие – но, сплюнув, он прошел дальше.
Из некоторых дверей его окликали. Иногда он видел внутренность затененных прохладных комнат, ковровые диваны или широкую французскую кровать, белизну одеял – и полуодетая женщина кивала ему. Однако он проходил дальше.
Наконец он остановился: только что распахнулись жалюзи окна и из комнаты, почти темной в сравнении с улицей, молодая арабка жестом пригласила его. Она была в голубом шелковом белье, совершенно не смуглая, едва обозначалась голубая татуировка на ее подбородке. Она кивнула еще раз, и Классон ответил ей – пошел вдоль невысокой решетки к дверям.
Эта арабка понравилась ему. Безмятежность высокого дня продолжалась и с нею. Классон не торопился уйти. Да и сам он своим бритым твердым лицом, золотыми зубами, цветной татуировкой на худых, но сильных руках, пришелся ей по нраву; даже трубка его, длинная и тонкая, любовно отполированная после вчерашней чистки, занимала ее.
Классон дал ей денег на вино. Он лежал и курил, пока ее не было в комнате. Лежал и курил. Ибо так редко бывает человек воистину свободным, воистину счастливым; и тогда он перестает размышлять о счастье…
Пожалуй, он больше выпил, чем она. Но он не опьянел. Наоборот. Она сделалась веселее, исчезла ее арабская застенчивость;
