обществе двух уличных женщин. Нам очистили место.
Конечно, и на этот раз не обошлось без обычного спора, ссоры, когда противники вскакивают, вино разливается, и прячутся за спины соседей малодушные женщины…
Однако недоразуменье между Поллаком и Василием мы разрешили быстро: Яков Петрович обнял Поллака, я схватил за руку Василия, а соседка моя Жермен отвела пальцем лужу на столе.
Стало опять весело, но тут, пересекая разноголосицу нашу, заговорила, входя, решительная Марья Михайловна, сестра общежития:
– Господа, я к вам с убедительной просьбой: помогите перенести покойного капитана Ершова из его кабины в церковь. Я уже битый час ищу людей, но все решительно ловчат. Алексей Андреевич, Яков Петрович?..
Мы вышли за ней немедленно, – один Василий, виновато улыбаясь, признался, что «дюжо захмелел».
Гусем вошли мы в кабину, увидали разоренное смертью жилище, туберкулезного покойника на занавешенном простынями столе, мертвое лицо его в углу под широким окном, и синеву в окне, и заплаканные глаза маленькой вдовы.
Очень дружно и быстро переложили мы тело в гроб, оклеенный белой бумагой. А потом стали совещаться, как вынести гроб.
– В коридоре вам не развернуться, – говорила Марья Михайловна, став над покойником.
– В коридоре не развернешься, да, – повторял Яков Петрович и посмотрел на меня. – Знаете что, ступайте-ка вы с вашим другом во двор, принимайте, а мы отсель, значит…
Достаточно неловко было принимать гроб в окно. Близость покойника стесняла движения. Я почувствовал испарину и все задерживал дыханье.
Когда мы вернулись к мадам Мари, молчанье пришло вместе с нами. Никто не тронул стакана. Первым заговорил Амос:
– Ну, снимаемся, ваше высокородье? – спросил он меня. – Чтой-то не пьется больше.
– Пойдем, – ответил я.
– Да и я, пожалуй, до хаты, – поднялся Яков Петрович.
«Я поссорился с женой (она была беременна и часто раздражалась) и уехал из Лиссабона в Испанию. Я сносно говорил по-испански, и все сходило вплоть до Севильи. Однажды меня задержали в ночном баре жандармы. Мне угрожала высылка в Советскую Россию, – я записался в легион. Получив на руки деньги, я один, без провожатых, выехал в Африку…» – так рассказывал мне Тромберг.
VI. Happy day
Однажды в Аржентейле, вернувшись в июльский полдень из Парижа, я пошел домой не обычным своим путем, – дорогой в Саннуа, – а перешел под железной дорогой на ту сторону, где было много молодых палисадников и новых небогатых вилл. Там я увидал этот небольшой кирпичный дом в плюще, белые жалюзи и эмалированную дощечку на столбе калитки: «Happy day». Фокстерьер стоял молча за калиткой, а во втором этаже скрипка играла вальс Сибелиуса.
Все это припомнилось мне утром, когда в праздничном пиджаке брился я на площади Карно, пил кофе, чистил ботинки.
Happy day! – Я отправился в трамвае к Нотр-Дам.
На лестнице, что вела в гору, припекало. Я шел не торопясь, останавливался, оглядывался. Шире и шире развертывалась морская окрестность, зеленые сады, каменные соты города, – и тайная радость трогала мое сердце.
А церковь, мавританская, двухэтажная, с башней в пять этажей, где стояла позолоченная большая Мадонна, благословляя со своей высоты город, лежащий в котловине, – церковь приближалась ко мне медленно, венчая гору.
Я еще раз оглянулся. Теневая пыль стояла над пропастью города. Я прищурил глаза и увидел узкие улицы и открытые магазины, лоск стекол, лакировку бесчисленных обнов, тесноту на тротуарах, блестящие женские глаза, нежную кожу щек и затылков, походки, услышал запахи, картавые голоса…
В нижней сводчатой церкви не было службы. Ее освещал полыхающий свет паникадила, старичок в белой куртке менял свечи, большое распятие было освещено снизу этим светом: бедро у Христа язвилось кровью, голова в терниях поникла, а вокруг и выше развешены были разнокалиберные костыли и восковые слепки ног. И как прибой морской, ходил ветер за толстыми старыми стенами…
Счастье свободы, позолота, синева в окнах купола сияли высоко в верхней церкви! Едва колебались модели шхун и пароходов, подвешенные к люстрам. Играл орган. Священник в кружевах молился у кружевного престола перед золотой Девой, а по стенам звездами прибиты были старые французские палаши, кресты и медали умерших героев… Колокол ударил, загудел над головой, и я вышел на воздух.
Я обходил террасу вокруг церкви, ступал медленно, выжидая случая зажечь спичку за ветром, – как детский берет подкатился к моим ногам. Я подхватил его и выпрямился, видя: льняные волосы мальчика топорщились от ветра, благовоспитанная сестра вела его за руку.
Они оба поблагодарили меня. Я указал им место, где ветра не бывает на этой террасе. Я их проводил и остался стоять, наблюдая.
Я видел молодую француженку почти в профиль: темный румянец ее щеки, укороченную линию носа, изгиб над сомкнутым внимательным ртом, нежную бледность шеи, выступавшей из черно-золотистого кашне. Дочь винодела или адвоката? Нет, она говорит и смотрит иначе: дочь профессора или офранцуженная англичанка, дочь офицера. Светло-коричневое меховое пальто, коричневые чулки, все это я заметил…
А разговаривали мы очень мало. Я назвал себя после того, как перечислил окрестности. Может быть, она была рада, что говорит с иностранцем. Она читала Толстого и Чехова. Она думала ехать в Россию после совершеннолетия. Теперь обстоятельства изменились… Но все, надо полагать, изменится к лучшему, и я вернусь на Родину, о которой, конечно, скучаю…
Оставшись один, я сел на выступ в стене и на остатках блокнота начал рисовать ее, холодную улыбкой француженку. Я рисовал ее в профиль и удивлялся сходству – не всегда я бывал столь удачлив… Тень пала мне на бумагу: какой-то старик – болезненный, в широком пальто, с тростью. Это он следил за мной.
– Извините меня, – сказал он, – покажите, пожалуйста, вашу работу.
Я встал и протянул ему. Он надел пенсне.
– Хорошо, – проговорил он просто. – Где вы учились?
– Нигде, – ответил я. – Отдельно рисованию не учился.
– Да?.. Не русский ли? – продолжал он по-русски, внимательно смотря на меня поверх пенсне.
– Да, я русский.
– Ну, будем говорить по-русски. Но сядем предварительно, – говорил он по-русски с некоторым усилием.
Он сел, и одышка, которая проступала между его слов, стала заметнее. Потом он заговорил:
– У вас, на мой взгляд, способность к графике. Не знаю, как у вас с колоритом… А средств учиться нет?
– Нет.
– Хотели бы учиться?
– Хотел бы.
Он помолчал, медленно моргая длинными ресницами, опустив голову.
– А чем вы занимаетесь?
– Работаю в порту.
– Неважная работа… А помощь могли бы принять вот такую: вам находят службу, – не портовую, а лучше, предоставляющую возможность учиться… Что вы скажете?
– Я скажу, что буду очень благодарен тому, кто предоставит мне такую работу…
– Прекрасно, – перебил он меня, –
